Он догнал ее, когда она осталась одна, без подруг, и шла среди московских пешеходов. Он поравнялся с нею и сказал тихо:
— Здравствуй.
Она посмотрела на него и вся засветилась и даже не могла сказать «здравствуй», а только кивнула головой.
— Слушай, — сказал он, — я очень тороплюсь. Через два дня я уезжаю на неделю в Сибирь.
— Так надолго?
Он был благодарен ей за это. Он вдруг сказал неожиданно для себя:
— Поедешь со мной?
— А можно?
— А что у тебя с сессией?
— Бог с ней, с сессией…
У него пересохло во рту. Отступать было нельзя.
— Поедешь?
— Конечно, Володя.
— У тебя не будет неприятностей на факультете?
Она тихо засмеялась.
— Зато мы будем неделю вместе.
— Я беспокоюсь.
— Ну что ты. — И она взяла его за руку.
Он вздрогнул: могли увидеть, и ни к чему были все эти эмоции.
— Ты вечером у подруги?
— Да. — И хотела спросить: «Ты приедешь?», но только посмотрела.
— Я заскочу. — Он уже злился, уже торопился.
И она опять нежно сказала:
— Когда хочешь, милый. Я буду ждать весь вечер.
Он не поцеловал, не тронул даже за плечо, сказал на ходу:
— Я пошел, ладно?
И опять она нежно и тихо, одними губами, и эта умиленность среди толпы прохожих его раздражала.
— Я целую тебя, — сказала она.
— Я тебя тоже, — выговорил он.
И поспешил в сторону и не мог долго успокоиться от этой нежности посреди мостовой, среди посторонних людей.
И нам не страшен вал девятый,И холод вечной мерзлоты,Та-та-ра-ра-ра-та-та…Ведь мы ребята, ха!Ведь мы ребята, ха!Семидесятой широты…
Юные романтики с гитарами складно и весело пели о мужестве, пригибаясь перед микрофонами. Девушки были в мужских белых рубашках с длинным вырезом и в коротких кожаных юбках с широкими поясами, длинные волосы от висков завивались кольцами на щеки. Парни были в свитерах и с гитарами и все время браво улыбались.
Новиков слушал их, смотрел, как перебирают ногами девушки, ноги были не особенно хороши, рядовые ноги, и на праздничном концерте в таких коротких юбках выступать было нельзя.
— Вот та девочка справа — ничего. Я не про голос.
— Ничего, — друг посмотрел и кивнул головой. — А дальше?
— Я уезжаю. Ты зайди к моей законной, так, между прочим. Она у тебя спросит, где я тогда был, я был у тебя.
— Спасал мою душу, — уточнил приятель.
— Точно.
— А чего ты с ней не разведешься? Ты же ее не любишь.
Новиков подумал.
— А что толку? Что изменится? Новая мебель, новые стены?
— Но ты же любишь Таню?
— Люблю. — Подумал еще. — Ее люблю.
Такси остановилось. Зажегся свет. Был уже вечер.
Новиков долго не вылезал, расплачивался и никак не мог сообразить.
Распахнул дверцу, тяжело вылез. Он был навеселе. Вытянул друга из машины, с силой захлопнул дверцу.
— Пока, шеф, дуй до горы.
Новиков был пьян и чувствовал себя молодым и сильным. Его спутник был пьян еще сильнее, и Новиков поправил на нем кепку и шарф.
— Как ты, старик?
— Хорошо.
— Пойдем набьем кому-нибудь морду.
— Можно, — кивнул спутник. — В самый раз.
Новиков обнял друга и поцеловал.
— За что люблю…
Таня открыла дверь, и Володя, непохожий на себя, веселый, открытый, возбужденный, ввалился вместе с другом.
— Танюша… Танюша…
Он стащил кепку, взял ее за руки, стал целовать.
— Знакомься: Толя. Это Таня, моя жена, настоящая.
Он обнял ее, поцеловал в щеку, ласково и просто, и совсем не по-пьяному.
— А это Анатолий, или Толя, Толян, мой лучший друг, единственный. Вот у меня какой праздник сегодня. Ты одна?
Она кивнула.
Друг Володи тоже поцеловал ей руку и посмотрел ей в глаза.
— Вы, кажется, хорошая. Толя меня зовут.
Они стягивали плащи, и Володя оправдывался.
— Не сердись и не обижайся, он хороший парень. Самый лучший из тех, что я встречал.
Он очень был непохож на себя, Володя Новиков.
Они прошли в комнату, почти не обращая внимания на нее.
— Садись, старик.
Тут же расположились, как два прожженных командировочных, подвинули столик, достали из портфеля коньяк и недопитую бутылку водки, закуски, сигареты.
— Таня, садись.
Новиков очень суетился, очень старался, накрывая на стол, и очень был непохож на себя.
— Ребята, мне тридцать три года, я один на свете, — он говорил и замирал с посудой в руках и смотрел в пол. — Отца моего, вы знаете, кокнули в тридцать восьмом за то, что был талантливым инженером и в молодости — пламенным комсомольцем. Мама как человек интеллигентный и воспитанный, врач, пошла на фронт добровольно и погибла. — Он налил себе и выпил. — Тетки и сестра умерли в блокаду. А я вот один остался. Через Ладогу меня вывезли, «Дорогу жизни». — Он налил еще и еще раз выпил. — За всех остался… Почему? Почему я?
Таня молчала. А друг сказал:
— Не гони коней, старик.
Новиков его не слышал, он думал о своем, он весь был в прошлом.
— Как мы вкалывали, ремесленники! «Все — для фронта!» Родного человека не пощадили бы, если б не остался на суточную смену! А девятое мая?! Я речь держал! За всех погибших и живых. У меня в горле звенело. Скажи мне тогда: шагни в огонь — я бы не задумываясь!
Таня смотрела на него растревоженно и по-женски заботливо.
Он молчал, подыскивая слово или просто вспоминая о чем-то.
— Давайте выпьем за них. За всех… Я один остался, понимаете, никого нет, и я — один. Только ребята по детдому и Марья Николавна, воспитательница, ну, в общем, бог с ним, что было, то было! Детские воспоминания! Много я видел и хлебнул, и сам хорош, но есть люди, которые не позволяют нам не быть! Не позволяют! Которым веришь, что жив человек! Жив! Вот я хочу за вас выпить! Моя любимая женщина! Мой лучший друг! За вас!
Он выпил. Поцеловал Таню. Поцеловал друга. Закрыл глаза и прижался щекой к руке девушки.
— Таня… Моя Таня…
Друг посмотрел на них.
— За вас!
Таня встала.
— Я пойду посмотрю, чем закусить… Кофе сварить?
— Свари кофе.
Они остались вдвоем, убрали пустую бутылку из-под водки, открыли коньяк.
— Видел мою Таню?
— Видел.
— Хорошая?
— Хорошая.
— Хорошая! Сейчас таких нет! Сейчас себя любят, а это — женщина. Мне иногда страшно становится, когда думаю, кто она и кто я.
— А кто она?
— Моя жена. А та… терпеть ее не могу.
— Так разведись.
— И разведусь, — сказал Новиков убежденно. — Когда-нибудь.
— Почему когда-нибудь?
— А, — сказал Новиков, — давай выпьем. За тебя, старик.
Выпили.
— А ты на человека стал похож, — сказал друг.
— А раньше на кого?
— Знаешь, кем ты был?
— Ты про старое?
— О нем.
— А чего вы добились? Что принцип свой стали тянуть? Ничего у вас не получилось. И забыли про вас! А какая польза? Видел я Вадима… Ну что? Сколько лет прошло, он все о старом. Ноет, ноет, а сам продает себя потихоньку. И весь принцип?.. Серега спился, говорят…
— Спился.
— Кузнец тоже суетится, деньги на кооператив собирает. Андрей не знаю, куда скрылся. Говорят, озлобился.
— А чего ты добился?
— Я дело делаю.
— Какое?
— Настоящее. Конкретное.
— А что это такое?
— Я знаю, что вы все обо мне думаете.
— Должен, наверное.
— В обход пошел? А вы зануды, неудачники. Один раз уперлись, чтоб принцип показать, а потом всю жизнь ноете. А кому от вашего тепла тепло? Никому! А я сколько дел хороших пробил, скольких ребят поддержал!
— А сколько заложил, считаешь?
— Знаешь, в стороне стоять и критиковать просто, а дело делать — трудно. Вы чистоплюи, а я испачкаться не боюсь! Пусть меньше, да хоть что-то будет сделано!
— Смотри, чтоб отмыться можно было.
— А я не боюсь, трус в карты не играет!
— Помню, ты смелый парень. Игрок!
— Я?.. Да, не трус.
Новиков разгорячился. Встал. Говорил громко, размахивая руками.
— В стороне стоять очень легко. А вот работать? Дело двигать? Страну вести? Трудно?.. Трудно…
— А ты страну ведешь?
— Лет через десять и мы поведем, — сказал Новиков убежденно. — Наше поколение. Куда нам деваться?.. Если ответственности не забоимся.
Вошла Таня, принесла яичницу, разложила по тарелкам.
— Спасибо, Танюша. — Володя поцеловал ее локоть. — Таня, я хочу выпить за Толика. Мы с ним три года…
— Два с половиной…
— Два с половиной в одной комнате жили. Каждый кусок делили! За тебя, старик! Время покажет, кто из нас прав! И кто нужнее!
— Я — за два с половиной!
Выпили.
— Помнишь, каким ты был?
Друг Толя прикинул, будто вспоминая. Улыбнулся — усмехнулся.
