Гильгамеш замолчал. Он стоял на высокой каменной площадке, облачённый в тяжелый воинский доспех, а перед ним колыхалось шумливое людское море. Весь Урук был здесь: богатые купцы с разряженными женами и пропылённые камнетёсы в грязных фартуках, осанистые служители храмов в валикообразных париках и взъерошенные писаря с тонкими заострёнными палочками за ухом, почерневшие от солнца дубильщики кожи и мелкие лавочники с корзинами за спиной. Между ними шныряли какие-то тёмные личности с гнилым оскалом на небритых лицах, ходили площадные девки, призывно покачивая бёдрами. Люди самых разных занятий и возрастов, разного достатка и положения пришли на площадь, чтобы послушать вождя и высказать своё мнение. Немало было в толпе и воинов из дружин Больших домов. Насупленные, они стояли отдельно, с настороженностью глядя на Гильгамеша и грозно бряцая оружием. Весть о том, что старейшины взяты под стражу, заставляла их гневно стискивать зубы, в ярости сжимая рукоятки ножей на поясах. Их было так много, что Гильгамеш невольно холодел всякий раз, когда обращал на них свой взор. Достаточно было одному из них бросить клич, и вся эта орава ринется на него, сметая тонкую цепочку храмовых стражников, что выстроилась возле постамента. Любой ценой нужно было убедить этих людей, что кара, постигшая их старейшин, была справедлива. Поэтому вождь не скупился на чёрные краски, описывая недостойное поведение больших людей Урука, грозил отступникам божьими карами, но одновременно сулил богатые награды всем, кто проявит доблесть при обороне города. Действуя таким образом, он сумел поколебать прежнюю враждебность бойцов и вселить в их души сомнение. Гильгамеш видел, что воины уже не пылают прежней ненавистью к нему, что злобный задор их сменяется неуверенностью. Видя столь ошеломляющее действие своих речей, Гильгамеш приободрился, голос его зазвучал твёрже, глаза заблистали. Он уже чувствовал себя победителем. В какой-то момент ему даже захотелось отпустить тяжёлую колесницу, что дежурила возле каменной площадки на случай возможного бегства. Но он тут же отбросил эту мысль. Собрание было ещё не закончено, и события могли принять любой оборот.
Закончив свою речь, Гильгамеш тревожно обежал взглядом лица людей, пытаясь угадать, что думают они о его словах. Удалось ли ему подвигнуть их на битву или красноречие его пропало втуне, внеся лишь разлад в эти тёмные души? Кто может сказать, что на уме у всех этих проигравшихся в пух и прах торговцев, замордованных жизнью земледельцев, спившихся ремесленников и блудливых священнослужителей? Разделяют ли они хотя бы краешком своих изувеченных душ заботу о величии Урука, или давно уже положились на авось, прожигая в веселье и беспутстве оставшиеся годы? Как угадать их устремления?
-- Скажи, повелитель, - обратился к нему один из воинов. - Правду говорят, что Инанна еженощно нисходит к тебе, пророчествуя о грядущем?
-- Неправда, - сурово ответил Гильгамеш. - Знание богов сокровенно и не предназначено для умов смертных. Я знаю лишь то, что боги считают нужным открыть мне, посылая свои знаки.
-- А правда, что твой отец, божественный Лугальбанда, по мановению крыла Анзуда[18] был наделён способностью в несколько дней одолевать путь до любой страны?
-- Это правда. Как иначе он мог наведаться в Урук, когда наше войско стояло у стен Аратты?
Люди зашумели. Им понравились и речь Гильгамеша, и его ответы. Но многие, в особенности бойцы из отрядов Больших домов, ещё сомневались.
-- Скажи, что будет со старейшинами? - вопросил его откуда-то с другого конца площади могучий зычный голос. Гильгамеш окинул взглядом вопрошавшего, оценил сурово сомкнутые брови и мощную длань, лежавшую на ножнах, отметил про себя неколебимость позы, с которой воин стоял посреди людского волнения.
-- Изменники, передавшиеся Забабе, будут сегодня вечером отданы на суд Эрешкигаль, - жёстко отчеканил он. - Пусть богиня сама определит, куда их поместить. Остальные, не запятнавшие себя сношениями с врагом, будут сидеть в моём дворце, пока разум их не прояснится, а уши и глаза вновь не откроются для небесных знамений. Такова воля Инанны.
Люди загомонили пуще прежнего. Жестокость приговора смущала их, но ставить под сомнение прозорливость богини никто не решался. Удручённые свалившимся на них несчастьем, урукцы пребывали в растерянности и сокрушённо покачивали головами, скорбя о печальной участи старейшин. Толпа начала редеть, многие поспешили домой, желая в преддверии великих событий припрятать имущество. Иноземные торговцы, плотной кучкой стоявшие в стороне, заторопились к кораблям. Всё пришло в движение. Людское море забурлило, закипело, пошло волнами. Гильгамешу стало зябко. Срывающимся от волнения голосом он проорал, потрясая кулаком:
-- И знайте! Что бы ни решили вы сегодня, я всё равно выйду на битву с Забабой. Пусть я погибну, но жизнь моя будет отдана во славу Инанны. Вам же останется лишь надеяться на милость Акки и снисхождение богов.
Эти слова как будто встряхнули людей. Растерянность в их глазах сменилась решимостью.
-- Веди нас, праведный пастырь! Мы верим тебе! Да пошлёт тебе Инанна победу! - откликнулось сразу несколько голосов.
-- Готовы ли вы биться с Аккой? - взревел Гильгамеш.
-- Готовы!
-- Тогда к оружию, дети Инанны! Богиня смотрит на нас!
Толпа всколыхнулась, зашлась мелкой рябью. Словно по невидимому сигналу тысячи глоток выдохнули из себя яростный клич, который океанским цунами покатился на Гильгамеша, взметнулся кверху, раскатисто погулял над головами и обрушился вниз оглушительным "Хэам!"[19]. Гильгамеш покорно поднял ладони - он подчинялся решению народа. Какой-то дурман накатил на него. Сходя с возвышения, он чувствовал, что теряет сознание. Голоса людей сливались для него в мощный гул, перед глазами стояла рыжая пелена. Он не слышал, как люди восторженно повторяли: "Вождь! Вождь!", не видел, как воины в воодушевлении гремели оружием, как потрясали кулаками ремесленники и купцы. Образ действительности расплылся перед ним, превратившись в мельтешение лихорадочно сменявшихся красок. Лишь когда возница помог ему взгромоздиться в колесницу и, раздвигая людей, поехал через площадь, откуда-то издалека до его слуха донёсся звонкий ритмичный голос, показавшийся ему странно знакомым. В ускользающем сознании вспыхнуло воспоминание о певце из храма Нанше, но Гильгамеш уже не в силах был соотнести этот образ с голосом. Колесница увозила его прочь, подальше от беснующейся толпы. Вслед ему раздавались слова боевой песни, которую с каменного возвышения декламировал полуобнажённый певец с волосами, собранными в толстую косу:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
