Обвинение зачитано.
Ц. обвиняется в предумышленном убийстве с отягчающими обстоятельствами.
Дедушка качает головой, как будто говоря: «Ох уж эти детки!» Потом поворачивается к обвиняемому.
Ц. встает.
Без дрожи в голосе подтверждает свою личность.
Теперь ему нужно рассказать свою биографию. Он бросает опасливый взгляд на мать, смущается.
— Все было, как у всех детей, — начинает он тихо. Родители были с ним не особенно строги. Так же как и все родители. Отец у него довольно рано умер.
Он был единственным ребенком.
Мать подносит к глазам носовой платок, но поверх вуали.
Ее сын рассказывает, кем он хотел бы стать. Да, хотел бы стать изобретателем. Но изобретать только что-нибудь небольшое, вроде, например, застежки молнии новой системы.
— Весьма разумно, — кивает председатель. — А если б ты ничего не изобрел?
— Тогда б летчиком. Возил бы почту. Лучше всего — за море.
К неграм? — тотчас приходит мне на ум.
Так, рассказывая о своем бывшем будущем и делая скачки во времени, он скоро окажется там, на том дне, где к нам явился милосердный Бог.
Ц. яркими штрихами описывает лагерную жизнь: стрельбы, маршировку, поднятие флага, фельдфебеля и меня. Роняет странную фразу: «Взгляды господина учителя часто казались мне детскими».
Председатель удивлен.
— Это как это?
— Господин учитель всегда говорит про то, как оно должно быть на свете, а не про то, как на самом деле есть.
Председатель суда серьезно смотрит на Ц. Почувствовал, что вступает на территорию, где правит радио? Где у человека, лежащего во прахе перед жестокой реальностью, появляется страстное желание бросить мораль в утиль?
Да, похоже, он это почувствовал, потому что ищет благовидный предлог вернуться на твердую почву.
Вдруг спрашивает Ц.:
— Ты веришь в Бога?
— Да, — отвечает тот, не задумываясь.
— А пятую заповедь помнишь?
— Ну да.
— Ты раскаиваешься в своем преступлении?
В зале делается совсем тихо.
— Да, — заявляет Ц. — Я очень в нем раскаиваюсь.
Раскаяние звучит фальшиво.
Допрос доходит до дня убийства, и давно известные всем подробности пережевываются в который раз.
— Мы вышли очень рано, — рассказывает в сотый раз Ц., — рассыпались цепью и стали наступать через заросли на высоту, где закрепился противник. Около пещер я случайно повстречал Н., он стоял на скале. Я страшно на него злился за то, что он вскрыл мою шкатулку. Хоть он и соврал, что…
— Стоп! — прерывает его председатель. — Тут в протоколах следствия написано, что, по словам учителя, ты рассказал ему, что Н. сознался тебе, что взломал шкатулку.
— Это я просто так сказал…
— Зачем?
— Чтобы меня не заподозрили, если все выйдет наружу.
— А! Дальше.
— Ну, и мы стали бороться, я с Н., и он меня чуть не скинул со скалы, у меня в глазах потемнело, я вскочил на ноги и бросил в него камнем.
— На той скале?
— Нет.
— Тогда где?
— Не помню.
Он улыбается. Ничего из него не вытянешь.
Забыл.
— А с какого момента к тебе вернулась память?
— Я возвратился в лагерь и записал в дневник, что подрался с Н.
— Да, это последняя запись, но ты даже не дописал последнее предложение.
— Господин учитель меня отвлек.
— Чего он от тебя хотел?
— Я этого не знаю.
— Ладно, это он сам нам расскажет.
На столе вещественных доказательств лежат: дневник Ц., карандаш и компас. И камень.
Председатель спрашивает Ц., узнаёт ли он камень.
Ц. кивает — да.
— Кому принадлежат эти карандаш и компас?
— Не мне.
— Они принадлежат несчастному Н., — говорит председатель и опять смотрит в бумаги. — Н. принадлежит только карандаш. Почему же ты не сказал, что компас твой?
Ц. краснеет.
— Я забыл.
Тут поднимается защитник:
— Господин председатель, возможно, компас действительно принадлежит не ему?
— Что вы этим хотите сказать?
— Я хочу сказать, что этот роковой компас, не принадлежащий Н., возможно, принадлежит и не Ц., а третьему лицу. Разрешите вопрос обвиняемому: точно ли не присутствовал при совершении преступления кто-то третий?
Он садится обратно, Ц. бросает на него короткий недобрый взгляд.
— Там не было никакого третьего, — твердо говорит он.
Вскакивает защитник:
— Как он может точно знать, что рядом не было никого третьего, если он вообще не может вспомнить, где, когда и как было совершено преступление?
Но тут в прения вступает прокурор.
— По всей видимости, — говорит он, — господин защитник имеет в виду, что убийство совершил не обвиняемый, а большое неизвестное. Так точно, большое неизвестное!
— Не знаю, — прерывает его защитник, — имеем ли мы право именовать «большим неизвестным» падшую девицу, сколотившую банду грабителей…
— Это была не девочка, — перебивает обвинитель, — ее уж Бог знает как дотошно допрашивали, мы еще выслушаем господина следователя в качестве свидетеля, не говоря о том, что обвиняемый честно признался в содеянном, он признался во всем сразу же, что тоже определенным образом говорит в его пользу. Намерение защиты представить дело так, будто убила девушка, а Ц. ее только прикрывает — химера!
— Постойте! — улыбается защитник и оборачивается к Ц.
— Разве у вас в дневнике не написано: «Тут она подобрала камень и швырнула в меня, и попади она, был бы мне сейчас каюк?»
Ц. стоит не шевелясь, потом делает пренебрежительный жест.
— Я преувеличил. Это был совсем маленький камешек.
Он вдруг передергивается.
— Хватит защищать меня, господин адвокат, пусть меня лучше накажут за то, что я натворил!
— А твоя мать? — кричит на него защитник. — Ты ведь совсем не думаешь о матери, не представляешь, как она страдает? Да ты не ведаешь, что творишь!
Ц. так и стоит опустив голову.
Потом смотрит на мать.
С почти исследовательским интересом.
Все смотрят на нее, но под густой вуалью ее не рассмотреть.
В обители
Перед допросом свидетелей председатель объявляет перерыв. Полдень. Зал пустеет, обвиняемого уводят. Защитник и обвинитель задиристо оглядывают друг друга.
Я иду проветриться в сквер перед Дворцом правосудия. День холодный, туманный и пасмурный.
Падают листья, да, уже снова осень. Заворачиваю за угол, останавливаюсь, но сразу же снова иду дальше.
На лавочке мать Ц.
Сидит не шевелясь.
Это среднего роста дама, вспоминается мне.
Я автоматически здороваюсь, но она не отвечает.
Может, не узнала меня.
Может, как раз наоборот…
Позади то время, когда я не верил в Бога. Теперь верю. Но он мне не нравится. Я все еще вижу, как он говорит в лагере с малышом Р., не спуская глаз с Ц. Наверное, у него мстительные, пронзительные глаза, холодные, совсем-совсем холодные. Нет, он не добр.
Почему он оставил мать Ц. сидеть вот так? Она-то что сделала? За то, что совершил ее сын? Почему, прокляв сына, он осуждает и мать?
Нет, он не прав.
Мне хочется курить.
Вот дурак, забыл сигареты дома!
Выхожу из сквера в поисках табачной лавки.
Нахожу ее на боковой улочке.
Маленький магазинчик принадлежит пожилой паре. Старик долго возится, распечатывая коробку, а старушка — отсчитывая десяток сигарет. Они постоянно путаются друг у друга под ногами, но очень друг к другу добры. Старушка недодала мне сдачи, и я с улыбкой сообщаю ей об этом. Она страшно пугается. «Боже сохрани!» — вскрикивает она, а я думаю, если тебя хранит Бог, так это, уж и правда, надежно.
У нее нет мелочи, и она бежит разменять деньги у мясника.
Мы со стариком остаемся, и я закуриваю сигарету.
Старик спрашивает, не из суда ли я? У них, в основном, покупают господа из суда. И вот он уже тоже говорит о нашем процессе. Случай и правда необыкновенно интересный, ведь тут так видна божья рука.
— Божья рука? — настораживаюсь я.
— Да, и знаете почему? Потому что в этом деле виноваты, по всей видимости, все участники. И свидетели, и фельдфебель, и учитель, и родители.
— И родители?
— Да. Ведь не только молодые, родители сейчас тоже не пекутся о Боге. Они действуют так, как будто Его тут нет.
Я выглядываю на улицу. Старушка вышла от мясника и сразу бежит к бакалейщику.
Ага, и мясник не разменял.
На улице никого не видно, и вдруг мне приходит в голову странная мысль, только бы ее не упустить: это ведь должно что-то значить, раз мясник не разменял денег. Раз мне приходится тут ждать, это неспроста.
Глядя на высокие серые дома, я говорю:
— Вот знать бы только, где обитает Бог?
— Он всюду, где о Нем помнят, — слышу я голос старика. — И тут, у нас, он тоже обитает, потому что мы не ссоримся.
У меня перехватывает дыхание.
