Что это было?
Это старик так сказал?
Нет, это был другой голос.
Кто разговаривает тут со мной?
Я не оборачиваюсь.
И снова голос:
— Когда будешь давать показания и назовешь мое имя, не утаи, что это ты взломал шкатулку!
Шкатулка!
Да нет! Меня же просто накажут за то, что я покрывал воровство.
— Так нужно.
Но ведь я потеряю работу, мой кусок хлеба…
— Ты должен потерять ее, чтобы не случилось еще одной несправедливости!
А родители? Ведь я же их содержу!
— Тебе напомнить твое детство?
Мое детство?
Мать бранится, отец ругается. Они постоянно ссорятся. Нет, тут ты не живешь. Ты тут только проходишь, и твой приход не приносит радости…
Мне хочется плакать.
— Расскажи, — слышу я, — расскажи, что ты вскрыл шкатулку. Сделай мне эту милость и не обижай меня больше.
Компас
Процесс продолжается. Приходят свидетели.
Дровосеки, жандармы, следователь, фельдфебель уже опрошены. И булочник Н. с супругой Элизабет уже успели рассказать все, что знают.
Все они не знают ничего.
Булочник не упустил случая помянуть мое высказывание о неграх. Он всячески старался попрекнуть меня моими подозрительными политическими убеждениями, а председатель смотрел на него неодобрительно, правда, прервать не осмеливался.
Сейчас вызовут мать Ц.
Председатель объявляет ей, что она может отказаться от дачи показаний, но она обрывает его на полуслове, она хочет говорить.
И начинает, так и не подняв вуали.
Голос неприятный.
Ц. рос смирным ребенком, но временами был вспыльчив, эти вспышки внезапной ярости он унаследовал от отца. Не болел, только перенес обычные, не опасные, детские болезни. Душевных болезней в роду тоже не было, ни с отцовской стороны, ни с материнской.
Вдруг она замолкает.
— Господин председатель, можно мне задать сыну один вопрос?
— Пожалуйста!
Она подходит к столу с вещдоками, берет в руку компас и поворачивается к сыну.
— С каких это пор у тебя появился компас? — спрашивает она и в ее вопросе звучит издевка. — У тебя никогда его не было, мы же даже поругались перед твоим отъездом в лагерь, ты еще сказал, у всех компас есть, у меня одного нет, я заблужусь без компаса. Так откуда он у тебя?
Ц. смотрит на нее неподвижно.
Она, торжествуя, оборачивается к председателю:
— Это не его компас. И убийство совершил тот, кто этот компас потерял!
В зале поднимается ропот, и председатель спрашивает у Ц.:
— Ты слышал, что твоя мама сказала?
Ц. все так же неподвижно смотрит на мать.
— Моя мама врет, — говорит он медленно.
Тут же вскакивает защитник:
— Я ходатайствую о проведении психиатрической экспертизы обвиняемого.
Судья заявляет: ходатайство будет рассмотрено позже.
Мать сверлит Ц. взглядом:
— Ты говоришь, вру?
— Да.
— Я никогда не вру, — взрывается она. — Нет, в жизни своей не лгала, а ты все время врешь, только и делаешь! Я правду сказала, чистую правду, а тебе б только прикрыть эту грязную девку, суку эту пропащую!
— Она не сука!
— Заткнись, — визжит мать, у нее истерика. — Вечно толь ко и думаешь обо всякой убогой рвани, хотя бы раз о твоей несчастной матери подумал!
— Да эта девчонка большего стоит, чем ты!
— Тихо! — кричит председатель суда, встав, и приговаривает Ц. к двум суткам ареста за оскорбление свидетеля.
Возмутительно, — выговаривает он ему, — так обходиться с собственной матерью! Вот ты какой оказывается!
И тут взрывается Ц.
Вскипает гнев, унаследованный им от отца.
— Да она не мать мне! Ей всю жизнь плевать на меня было, вообще мной не занималась, только своей прислугой. Сколько живу, помню из кухни ее мерзкий голос, как она распекает горничную!
— И все-то его тянет на горничных, господин председатель, прямо как моего муженька!
Она выдает короткий смешок.
— Не смейся, мама, — повелительно обрывает сын. — Помнишь Феклу?
— Какую еще Феклу?
— Ей пятнадцать лет было, а ты секла ее, когда тебе вздумается. До одиннадцати вечера она у тебя гладила, а утром вставала в полпятого, и жрать ты тоже ей не давала! Потом она пропала — помнишь?
— Так она ж проворовалась!
— Чтобы как-нибудь перебиться! Мне шесть лет было, а я все помню, как отец тогда пришел домой и сказал, попалась, бедная девчонка. Ее отправили в исправительный дом. И виновата в этом ты, только ты!
— Я?!
— И отец тоже так сказал!
— Отец, отец! Мало ли что он говорил!
— Отец никогда не лгал. А в тот раз вы ругались без конца, и дома отец не ночевал, вспомни! И Ева — такая же девчонка, как Фекла. Нет, мам, я тебя больше не люблю!
В зале очень тихо.
Потом председатель говорит:
— Благодарю вас, фрау профессор!
Шкатулка
Вот и моя очередь.
Уже без четверти пять.
Я даю свидетельскую присягу.
Клянусь Богом говорить по совести всю правду и ничего не утаивать.
Да, так точно, ничего не утаивать.
Пока я присягаю, в зале нарастает волнение.
Я быстро оборачиваюсь и вижу Еву.
В сопровождении надзирательницы, она садится на скамью свидетелей.
Как хочется увидеть ее глаза, проносится у меня в мозгу. Вот все скажу и посмотрю в них.
А пока я еще не заслужил.
Пока мне приходится показать ей спину, потому что прямо передо мной стоит распятие.
Сын Твой.
Боковым зрением вижу Ц.
Улыбается.
А может, она там у меня за спиной тоже улыбается? Начинаю отвечать на вопросы судьи. А он снова про негров, ну да, мы с ним друг друга поняли. Я даю Н. положительную характеристику, равно как и Ц. Во время убийства меня не было.
Председатель собирается уже меня отпустить, когда я говорю:
— Еще одна мелочь, господин судья!
— Да, пожалуйста!
— Дело в том, что шкатулку, в которой лежал дневник Ц., взломал не Н.
— Не Н.? Тогда кто же?
— Я. Это я проволокой открыл шкатулку.
Подействовало.
Председатель суда выронил ручку, защитник вскочил, Ц. разинул рот и вытаращился на меня, его матушка издала пронзительный вопль, булочник побелел, как мука, и схватился за сердце.
А Ева?
Не знаю.
Только чувствую за спиной общее волнение.
Бормочут, шушукаются.
Обвинитель встает как загипнотизированный и медленно вперяет в меня указующий перст.
— Вы? — вопрошает он.
— Да, — отвечаю, удивляясь собственному спокойствию.
Чувствую удивительную легкость.
И дальше рассказываю уже всё.
Почему вскрыл шкатулку и почему сразу не рассказал об этом Ц. Потому что мне было стыдно, и все-таки это была еще и трусость.
Я рассказываю всё.
Почему прочел дневник Ц., и как не стал обращаться к закону, потому что хотел внести поправки в расчеты, заметные поправки. Да, я был дураком. Замечаю, как прокурор что-то: записывает, но теперь мне уже все равно.
Всё, всё равно!
Только бы дорассказать до конца.
И про Адама и Еву, и про темные облака, и про человека на луне…
Стоило мне договорить, прокурор встает.
— Я хочу обратить внимание господина свидетеля на то, что у него не должно быть ни малейших иллюзий относительно последствий его интересного заявления.
Прокуратура оставляет за собой право выдвинуть против меня обвинение в том, что я ввел суд в заблуждение, а также в укрывательстве воров.
— Пожалуйста, — легонько кланяюсь я. — Я же поклялся ничего не утаивать.
Бакалейщик ревет:
— Мой сын на его совести! Только на его!
У него начинается сердечный приступ, его приходится увести. Его супруга грозно воздевает руку:
— Берегитесь! — кричит она мне, побойтесь гнева Божьего!
Нет, Бога я больше не боюсь.
Я чувствую отвращение, которое испытывают ко мне все в зале. Я не противен только одной паре глаз. Они на мне отдыхают.
Тихие, как темные озера в лесах моей родины.
Неужели ты уже осень, Ева?
Изгнание из рая
Еву к присяге не ведут.
— Ты знаешь, что это? — подняв компас, спрашивает ее судья.
— Да, — отвечает она, — это показывает направление.
— Знаешь, кому он принадлежит?
— Не мне, но могу угадать кому.
— Только не финти!
— Я не финчу. Я хочу сказать правду, как господин учитель.
Как я?
Прокурор иронически улыбается.
Защитник не сводит с нее глаз.
— Ну, так давай! — велит судья.
И Ева начинает.
— Когда мы с Ц. встретились у нашей пещеры, туда же пришел и Н.
— Значит, ты там тоже была?
— Да.
— Почему ж ты только сейчас сказала? Почему на протяжении всего следствия врала, что тебя рядом не было, когда Ц. убил Н.?
— Потому что это не Ц. его убил.
— Не Ц.?! Тогда кто же?
Напряжение чудовищное. Все в зале подались вперед. Нагнулись, нависли над девушкой, но она несгибаема.
