на скрюченных пальцах ворона сидит.
Лушка зябко передернула плечами. Закуталась в шаль.
– Народ в вагонах больше молчит. В городе, по главной улице лабазники шли в картузах, иконы несли и пели «Боже царя храни». Зашла в дом против того, где Петрович жил, спросила: «Нет ли у вас в найм угла». Хозяйка говорит «нет», а я насупротив показываю: не толкнуться ли, мол, туда? Хозяйка ажно руками замахала: «Что ты, девка, хозяев арестовали, а в избе засада сидит!»
Кинулась по другим адресам – везде, как с Петровичем: или арестованы, или в нетях.
Вера тихо тронула Ксюшину руку.
– Что ты видела в больших селах? Каково настроение крестьян?
– Ругают большевиков.
– Как ругают?
– Да всяко разно… Тараса возьмите. Помог посеять коммуне хлеб и грезил: будет сыт этот год. А коммуну сожгли и пропала Тарасова доля. А он жаден, боится, как бы лошадей у него не забрали. Ругает коммуну.
Все три ходока заканчивали одним: «Советской власти по деревням почитай нигде нет».
Лушке удалось привезти из города несколько номеров газет. В них тоже писали, будто белые войска заняли Пензу, Самару, Екатеринбург, Златоуст и в ближайшие дни навсегда покончат с большевиками.
Тревожно шумел на камнях Ральджерас. Все ниже спускалась плотная пелена тумана, покрывшая горы. Все жители Ральджераса, одиннадцать коммунаров, возле костра.
Вавила молчал. Пусть товарищи говорят. «Когда тяжело, ты лучше молчи, – учил Вавилу в Питере командир дружины Гурьяныч, – послушай, что люди скажут. Взвесь все. Прикинь. Будь у тебя хоть семь пядей во лбу, десять человек все равно умнее тебя».
Длинный сутулый Жура подошел вплотную к костру. Внимательно оглядел товарищей. Одиннадцать взрослых да трое детей. Насупленные лица. Решительно сжатые губы – судьбу решают.
– Стало быть, – промолвил Жура, – дело хужее, чем при царе?
Никто не ответил. Только Егор нарушил тишину.
– Пошто ты так? Приглядна получилась у нас жилуха. Скажи, прямо дом родной, да и только, – говорил Егор, оглядывая поляну и шалаши.
Егору везде дом родной, где его Аграфена, ребятишки товарищи. А если еще тепло и с устатку можно присесть да согреть нутро душистым чаем из листьев смородины… То чего еще человеку желать? Костер есть. Капка с Петюшкой ластятся по бокам. В руке кружка чая, а рядом, вокруг костра товарищи. Вот Оленьки нет. Она лежит в земле у дороги, при выезде из Рогачева. Егор посмотрел на жену. Вспомнил, как билась Аграфена вот на этой поляне, оглушенная известием о гибели Оли.
«Оленька, доченька… не жила ты, и счастья не видела. Да лучше б они, супостаты, меня зарубили, лучше б мне не жить…
– Поживем покудова в шалашах, а там, может, к лучшему повернет, – старался он подбодрить друзей.
Вавила молча взглянул на Ксюшу, а та поняла Вавилов немой вопрос.
– Провианту? У Арины последнее забрала, – сказала она. – Ежели впроголодь, так ден на пять хватит.
– Об этом я не подумал, – зачесал Егор затылок. – Советску власть не нашли. Воевать – силы нет. И тут оставаться нельзя… Так кого же нам делать?
…Утро. Дымил притухший костер. Сон сморил коммунаров – кого у костра, кого в шалаше.
Вавила проснулся рано. Потянулся. Рядом, сжавшись, от утренней свежести, простонала во сне Лушка.
«Родная, милая, совсем исхудала, – с нежностью думал Вавила. – А молодец, до города добралась. Хорошо, что в такое время мы вместе».
Рядом с Лушкой посапывала Аннушка. Вавила нагнулся и, стараясь не разбудить дочку, поцеловал ее ручонку.
«Смотри-ка, семья. У бродяги Вавилы – семья. Да какая!»
– Гордость наполняет душу. Он уверен, что такой жены, как его большеглазая Лушка, ни у кого нет. От ее любви сила удесятеряется. И дочурку родила – загляденье.
Вера тоже проснулась рано. Удивленно осмотрелась вокруг. Только что на широком красивом лугу собирала ромашки. Набрала их охапку. Откуда-то издали песня донеслась. Голос знакомый. Валерий? Он тоскует, зовет ее, Веру. «Идите сюда, – кричит ему Вера. – «Я не могу», – отвечает Валерий и снова поет. Снова зовет ее.
Вера бросает цветы и бежит на голос Валерия, но не может найти. Голос звучит то справа, то слева. Он поет, а ромашки на лугу кивают в такт. Вера мечется от ложбины к ложбине, от куста к кусту, раздвигает цветы и траву, потому что порой голос Валерия звучит как будто из-под земли. От бега она запыхалась.
В последние встречи то Валерий был непростительно робок, то она с ребяческим гонором пресекала его попытки открыть свои чувства. Сейчас последняя в жизни возможность найти друг друга и сказать то, что давно томит сердце. Последняя в жизни возможность – Вера это отчетливо сознавала. Найти Валерия трудно, но необходимо. Иначе вся жизнь будет поломана и потечет совершенно не так, как мечталось.
Но чем быстрее бегала Вера, тем слабее слышался голос Валерия. Вера проснулась и с томящей грустью подумала, что ей уже двадцать три года. Что молодость безвозвратно уходит, а единственный любимый человек где-то далеко. И кто его знает, может быть, разлюбил. Вера слышала, что Валерий примкнул к большевикам и был избран командиром революционного полка. «Иначе не могло и быть, – думала Вера.
– Он очень правдивый, честный. Иначе бы… – покраснела и быстро поглядела на лежавшую рядом Ксюшу: не проснулась ли, не подслушала ли ее мысли? Но сразу же рассердилась на себя. – Да, я люблю его, я не девочка. Хочу иметь семью и быть счастливой, как Лушка».
Осторожно, чтоб не разбудить Ксюшу, выползла из шалаша. Выпрямилась. Рубцы заживали, но спина еще ныла. Раскинула руки и подставила лицо неярким лучам солнца, только-только показавшегося из-за гор.
У костра сидел Вавила. Увидев Веру, он негромко окликнул ее и жестом пригласил сесть рядом на чурбаке.
– Хочешь чаю?
– Очень хочу. Только умоюсь.
Вера вернулась быстро. Раскрасневшаяся от холодной воды, с гладко зачесанными волосами, свитыми в тугую косу. Залатанный ситцевый сарафан с натянутой поверх выцветшей кофтой, схвачен по талии плетеным ярким пояском. Вавила, подавая ей кружку чая, сказал:
– А тебе, Вера, идет деревенский наряд. Ей-ей. Ты сейчас похожа на девчонку.
– А на самом деде? Старуха? Да?
Вавила смутился.
– Что ты, Вера… Это я ведь к тому, что после болезни ты изменилась: похудела, вроде ростом ниже стала… И морщинки появились.
– Ну, если уж о морщинках речь зашла, то на сердце их больше, Вавила. Да не морщинки, а рубцы, как на спине.
Скосив чуть глаза, Вавила посмотрел на Веру. Он очень досадовал на
