теперь не судья. Ты мне один судья. Во всем мире один.
– Я тебя не виню… – и опустил голову, приводя в порядок набежавшие думы. – Отец… Сысой… прииск виноваты… Не могу без тебя. Вот хоть режь! Сысоем теперича не попрекну… Побожусь… Давай хоть нонче ж свадьбу играть… Только не уходи…
– Свадьбу? В уме ты? – кажется Ксюше, не то бросили ее в ледяную воду, не то в кипяток. – Сам сказал: за меня сулят четвертную.
– Дык на заимке покеда схоронимся. Солдаты не век в селе будут. Стало, согласна?
Ксюша видит свадебный поезд. Подъехал он, к дому,а ворота дегтем намазаны. Охнула от испуга. Ванюшка спросил:
– Ты кого?
– Так, Ваня. Свое увидала. «Можно в другое село убечь. На заимку, как Ваня сказал… А Вера? А товарищи в Ральджерасе? Да што я, каторжна, што ли? Ради их счастья должна своего лишиться? Добегу до них и скажу: прощевайте мол. Счастье нашла».
Ксюшина мысль металась, как рысь в тесной клетке, а Ванюшка все говорил, убеждал. Ему надо было сейчас говорить, говорить, говорить. Он не мог унять дрожь пальцев, подергивание век и губ.
– Да што ты молчишь? Неужто еще сумлеваешься? Да другие девки мне – тьфу.
Ванюшкины слова – как песня о счастье.
– Сказывай… сказывай, – просила шепотом Ксюша.
– Я неделю с тобой про себя разговаривал. Все обсказывал, как мы будем жить. В городе пароход тебе покажу. Ты пароходов еще не видела. Как загудят, как зашлепают колесами по воде, да плывут, скажи, гуси-лебеди. А зимой тройки по снежной дороге с бубенцами… Пристяжные вразлет. Снежная пыль из-под копыт да прямо в лицо… Ух-х! А ты рукавичкой прикрываешься да хохочешь, хохочешь, потому как я никого для тебя не жалею…
– Родной мой, желанный…
– Про Сысоя, Ксюша, не сумлевайся. Я зарок перед богом дал Сысоем не попрекать. Што было-прошло. Да и што теперь Сысой – тьфу!
От радости, что Ванюшка по-прежнему любит ее, Ксюша не поняла потаенного смысла этих слов. Впереди показались крыши изб. Село близко.
– Ты иди, Ваня… – сказала она, – а я тут подожду. Засветло на село сунусь – головы не свесить.
– И я с тобой.
– Што ты. Лошадь увидят. Тебя заприметят. Ты лучше иди.
– А свадьба когда?
– Я вечером тебе знать дам. Вечером. Как стемнеет.
Стемнело, когда Ксюша решилась проникнуть к Арине. Пробиралась проулком, пряталась в тени изб, зорко смотрела по сторонам, слушала, нет ли чего подозрительного, старалась сосредоточиться и забыть Ванюшку, да разве забудутся слова: «Жить не могу без тебя… Сысоем не попрекну…»
О Сысое он несколько раз повторил. И помнится, – голос его то срывался, то деревенел.
Арина ждала Ксюшу во дворе. Обняла, зашептала:
– Ваньша был, упредил меня…
– У тебя был?
– Идем скорее в амбарушку, у меня все там припасено – в избу ненароком забредет кто.
Сели на лавку. Света не зажигали. Ксюша прижала ладони к вискам, а в голове, как дятел, стучит. Перед глазами Ванюшка – растерянный, ласковый. Голос то тихий, то вроде испуганный так и звучит в ушах.
– Крестна, родная! Такое стряслось… такое стряслось! Даже высказать не могу… Ванюшка сватал меня…
– В полюбовницы?
– По-хорошему, в жены.
– Господи, воля твоя, – закрестилась Арина. – Ну, сказывай дальше.
– Сказывать-то нечего, крестна. Сватает… И ничегошеньки боле не помню… – прошлась плясом от двери до конца. Руки раскинула, как лебедушка крылья.
– Можа, так, мимоходом сказал, вроде: не у тебя ль моя шапка? Не хочешь ли замуж пойти? То-то он сумной какой-то. Заторопился сразу.
– С утра уговаривал, крестна. По полудню расстались. И скажи, хочу вспомнить, што сказывал, не могу.
– Видать, уговаривал больше руками? И-и, девка, с нашей сестрой о любви сказ пошто-то так больше ведут. Только поддайся.
– Што ты, крестна. Свадьбу, грит, по всем правилам… Про Сысоя клялся не вспоминать. И что это ты все – тискал да тискал! Не было ничего, на што намекать. Не было! Слышишь?
– Шибко был пьян?
– Даже ни капельки. Давно, грит, не пьет, Крестна, – зарылась в колени Арины, – режь меня сейчае, жги – никого не услышу. Знаю, што у тебя, што с тобой говорю, а слышу и вижу только его.
– И што ты сказала ему?
– Если б я помнила, крестна, Не то посулила утром ответить, не то сразу ответила.
– Што ответила? Што?
– Крестна, не помню. Я его больше, чем прежде люблю. Вроде сегодня и полюбила по-настоящему, а что раньше было, так это детство. В ту пору любую муку готова была за Ваню принять, а теперь хоть самую смерть,
– Ты, Ксюшенька, солнышко мое ясное, погоди. Замужество – дело серьезное, и надо обмозговать все до тонкости. Конешое дело. Ваньша подрос, помиловиднел, девки за ним гужом вьются, а с другой стороны, шалопай он, каких еще поискать… Так-то вот, Ксюшенька. С одной стороны, конечно, в твоем положении да в женихах копаться – што голодной куре от пшенной каши морду воротить, а с другой стороны, и о свекоре надо подумать. Со свекором тебя лад не брал. Припомнит он тебе поджог. Да и ищут тебя.
– Крестна, ради Христа, оставь свои «с той да с этой». Помнишь, еще Михея с Тришкой рядила мне в женихи? А для меня нет на свете человека дороже, чем Ваня. Не было и не будет. В рабы позовет и в рабы пойду. Поняла? Крестна, родная, завтра скажи ему, што согласна. Свекор? Да на заимке схоронимся, аль в другое село уйдем. Непременно уйдем, о том и Ваня сказывал. Счастье-то какое… – Ксюша прижалась горячим лбом к косяку. Щеки ее по-прежнему пылали, а в глазах тревога, лоб взбороздили морщинки.
– Крестна, што в селе говорят?
– О тебе и Ванюшке? Да все, как и прежде. За тебя сулят…
– Знаю. Не о том речь. О коммуне? О новой власти? Как дальше жить мужики собираются? Все как есть сказывай, што мужики промеж себя говорят, бабы на речке. Все, все.
Долго слушала Аринин рассказ. Ела шаньги, запивая молоком. Только сейчас поняла, как проголодалась. Когда Арина умолкла, начала собираться.
– Крестна, мне харчи нужны.
– Ксюшенька, доченька, ты никак очумела. Мы вдвоем с тобой жили впроголодь, приберегая кусок на осень, а тайгу его тащишь. Разве столь народу прокормишь?
– Ты не одна помогашь, и другие делятся… У тебя есть еще мой сарафан… тот, парадний, с оборками… продай его.
– Последний-то! А к венцу што наденешь? Погрезь.
Ксюша не ответила, и заторопила:
– Собирай, собирай, крестна,
