В 1988 году на фоне обостряющихся бюджетных и финансовых проблем начался так называемый перевод предприятий на полный хозяйственный расчет, что укрепляло независимость директоров предприятий, расширяло свободу их маневра. Были установлены нормативы распределения прибыли без изъятия ее свободных остатков. Но одновременно не вводилась финансовая ответственность предприятия за результаты его хозяйственной деятельности. Общий итог: внесенные в иерархическую экономику разрозненные, несистематические изменения ускорили нарастание экономических диспропорций. Темпы роста номинальных денежных доходов начали выходить из-под контроля. Ничем не обеспеченные деньги выбрасывались на потребительский рынок, стимулируя волны покупательского ажиотажа, быстро сокращая круг товаров, имеющихся в свободной торговле. Все большая часть страны садилась на карточки.
Между тем высшее руководство пребывало в уверенности, что в экономике приняты важные, прогрессивные решения и что, несмотря на отдельные трудности, дела скоро пойдут на лад. На мой взгляд, у М.Горбачева это представление было поколеблено лишь летом 88-го, после красноярской поездки, когда, в очередной раз выйдя поговорить с людьми о ходе перестройки, он вдруг убедился в полном отсутствии у них оптимизма в оценке происходящего. Ему задавали непривычно жесткий и злой вопрос: куда девались товары, которые еще недавно были в свободной продаже? Вернувшись в Москву, он провел подряд несколько совещаний, явно пытаясь понять, что же не так, в чем ошибка, почему реформы не дают ожидаемых результатов.
Осенью 1988 года, работая по заданию Н.Рыжкова над одним из правительственных документов, знакомлюсь с закрытым вариантом бюджета, предложенного на 1989 год. Его абсолютно самоубийственный характер очевиден. Дефицит бюджета продолжает неконтролируемо расти, покрывается за счет экспансии денежной массы. Правительство пассивно наблюдает за финансовой разрухой, совершенно не отдавая себе отчета в том, что происходящее чревато бурными социальными катаклизмами, крушением режима. Так было во Франции накануне Великой революции, в России – перед 1917 годом, в Китае – накануне краха Гоминьдана.
Пожалуй, именно тогда отчетливо осознаю, что Советский Союз действительно стоит перед угрозой потрясений революционного характера. Революция в стране, начиненной ядерным оружием, – огромный риск для всего мира. Сколь бы ни был порочен коммунистический режим, вся моя либеральная сущность протестует против его радикальной ломки. Наша важнейшая задача – обеспечить плавный, наименее конфликтный и опасный выход из социализма. Беда в том, что ни политическое руководство, ни общество явно не представляют себе меру реальной опасности, последствия принимаемых эко-номических решений.
Отчаявшись достучаться со страниц "Коммуниста" до сознания лидеров, вместе с О.Лацисом пишем короткую записку Горбачеву. Пытаемся объяснить ему суть происходящего, прямую связь развала потребительского рынка с финансовыми диспропорциями, предложить набор решений, позволяющих взять ситуацию под контроль: существенное сокращение военных расходов, ограничение централизованных капитальных вложений, маневр в импорте, направленный на увеличение доли наиболее финансово-эффективных потребительских товаров, меры, позволяющие существенно сократить объемы бюджетного дефицита и взять под контроль темп роста денежной массы.
Мы не слишком надеемся на успех. Разных записок писали немало, делаем это, скорее, для очистки совести. Записку передали через Ивана Фролова – к этому времени он один из помощников Горбачева, сопроводили ее набором опубликованных в "Коммунисте" материалов, подробно разъясняющих динамику финансового и общеэкономического кризиса. К нашему удивлению, записка произвела на Михаила Сергеевича сильное впечатление. Наверное, она в чем-то отвечала его собственным мыслям. Как бы то ни было, он полностью зачитал ее на очередном заседании политбюро, провел подробное обсуждение, дал ряд конкретных поручений правительству. Однако наши рекомендации выглядят слишком радикальными, они явно не в стиле Горбачева. Мелкие изменения в экономическую и финансовую политику были, правда, внесены, но они никак не соответствовали масштабам надвигающегося кризиса. Курс, чреватый финансовым развалом, продолжался.
В 1989-1990 годах я неоднократно встречался с Горбачевым на широких, узких и совсем келейных совещаниях, помогал ему в работе над разнообразными документами. Укрепился в своей оценке его личности. Несомненно, реформатор, искренне желавший изменить и страну, и социалистическую систему, избавить ее от наиболее очевидных уродливых проявлений. Начиная перемены, он, конечно, не понимал, насколько сложны окажутся задачи, какой титанической силы сопротивление будет оказано даже робким попыткам затронуть каркас тоталитарной советской империи. Столкнувшись с мощными, неуправляемыми процессами, Горбачев растерялся и потерял ориентиры. Выпустив из бутылки джинна политической либерализации, не сумел ни подчинить его, ни загнать обратно. И никак не мог решить, чего же он на самом деле хочет. Тут ярко проявилась самая серьезная слабость Горбачева – его неспособность принимать необходимые, хотя и рискованные, решения и последовательно проводить их в жизнь.
В это время в мире широко обсуждали наши проблемы, пытались понять, в чем состоит стратегическая линия Горбачева. У меня сложилось твердое убеждение, что такой линии вообще не существует,Горбачев делает мелкие тактические шажки, сталкивается с новыми проблемами, делает новые шажки и явно не представляет себе, куда это приведет. Не удивительно, что в 1989-1990 годах "горбомания" либеральной интеллигенции довольно быстро идет на спад. А я все равно испытываю к нему глубокую симпатию как к человеку, взявшему на себя, может быть, не по силам тяжелую ношу российского реформатора.
Летом 1990 года отклоняю предложение Григория Явлинского поработать в российском правительстве. Не в последнем счете и потому, что не хочу оставлять Горбачева в тяжелое для него время. Пожалуй, только крутой политический поворот осени 1990 года, отказ Горбачева от сотрудничества с российскими органами власти, явная ставка его на консервативную часть партийной элиты и силовые структуры, кровавые события в Вильнюсе подвели для меня черту под историей Горбачева-реформатора.
Между тем, к этому времени для либеральной интеллигенции политический распад давно стал двуполюсным. Если не Горбачев, то Ельцин.
Мое отношение к Ельцину тоже далеко не однозначно. Он мой земляк, бывший первый секретарь Свердловского обкома партии. Свердловские связи у нас в семье, как я уже говорил, всегда были сильными. Мы знали о том, как друзья, знакомые оценивают местных руководителей. К Ельцину относились очень хорошо, по-теплому. Говорили, что это один из руководителей, искренне переживающих за дело, способных нормально говорить с людьми. Были огорчены, когда его забрали из Свердловска в Москву. От тех, кому приходилось общаться с ним в Москве по делам городского комитета партии, отзывы были тоже, скорее, позитивные. Да, есть проблемы с кадрами, не знает, кого привлечь, но по крайней мере пытается что-то сделать, навести порядок.
Выступление его на Пленуме ЦК КПСС осенью 1987 года, последующее покаяние на Московской городской конференции, выступление летом 1988 года на 19-й партконференции – все вместе производило довольно сложное впечатление. Были хорошо видны сила и политический потенциал, умение ухватить проблемы, которые действительно волнуют людей. И полная неясность в том, куда этот политический потенциал будет направлен. Особенно смутным было все, что связано с экономикой.
Постепенно стало ясно – Ельцин готов использовать против одряхлевшего социалистического режима его собственное, правда, давно затупившееся от времени оружие – энергичный социальный популизм. Когда через открытую Горбачевым дверку гласности пошел поток информации о привилегиях партийной и государственной элиты, когда высветились масштабы социального неравенства, все эти кремлевские пайки, специальные секции ГУМа, спецполиклиники, спецпансионаты, государственные дачи, радикальные противники коммунистического режима использовали критику привилегий в качестве мощнейшей пропаганды, затрагивающей самые глубинные исторические корни общественного сознания людей, их представления о справедливости. Призыв взять все и поделить, который в свое время в полной мере использовали большевики в борьбе за власть, оказался на этот раз обращенным против них самих.
Ельцин, ездивший в трамвае и пошедший в обычную районную поликлинику, буквально взмыл на гребне народной симпатии, после чего мог себе позволить и неудачные выступления в Америке, и загадочные падения в реку. Ничего не могло остановить роста его популярности, а все накладки молва относила на счет "заговора" элиты против народного заступника.
