Придя домой, юноша долго стоял у окна. Смотрел на глухую стену дома напротив, старую, в трещинах, подхваченную ржавыми скобами, чтобы не развалилась. Желтый свет наполнял весь внутренний дворик. «Ингрид», — сказал он, упираясь лбом в стекло. Потом отошел и сел за свой стол, заваленный книгами. Взял большой лист рисовальной бумаги и написал на нем: «Я люблю тебя, Ингрид». Сложил, перегнул, еще и еще, все затейливее и сложнее, пока в ладонях не оказалась остроугольная, еще не оформленная фигура. Он стал дуть изо всех сил, выдувая голову, рожки и дразнящийся язык — и вот уже у него в руках самый большой из всех, что он делал, бумажный черт. Он открыл коробочку с акварелью и с маниакальным упорством принялся раскрашивать его ярко-красной краской, залил пурпуром рот и нарисовал черные, гипнотические глаза. Тщательно зачернил рожки. Одна слеза, правда, упала на краску, и она расплылась. Виктор достал из ящика пакетик с перламутровыми косточками — с собственными молочными зубами — и прикрепил их двумя ровными рядами к челюстям черта. Так они и сидели, глядя друг другу в глаза, Виктор и бумажный черт, пока закат не лизнул комнату языками пламени.
Кто я такой?
Несколько лет тому назад, перебирая груду своих CD, я наткнулся на диск с психологическими тестами в виде забавных игр с очаровательными цветными картинками. Среди множества всем известных проективных тестов, где тебя просят нарисовать семью, человечка, дерево и т. д., нашелся один под названием «Кто я такой?», графически, может быть, и попримитивнее, чем другие, но зато привлекающий своей особенной концепцией. Коротко говоря, сначала тебе надо выбрать один из шести типов домов. Потом — один из шести видов заборов. Во двор ты помещаешь дерево, выбранное из шести, и один из шести прудиков. Над домом водружаешь солнце, тоже, конечно, из шести предлагаемых, и одно из шести облаков, погуще, пожиже, потемнее или попрозрачнее, на свой вкус. И, наконец, гвоздь программы — змея, одна из шести, клубком или во всю длину, которую ты можешь запустить в любое место сада — поближе к дому, на дерево или даже в пруд. Я принялся строить из этих элементов миленький пейзаж, гармоничный и соразмерный. Мой дом был высокий, с арочными окнами, над ним светило большое яркое солнце, которое никак не затенялось хлипким облачком. Прудик синел перед домом, как маленький бассейн с легкой рябью на воде, а подле прудика раскидывало богатую и плодородную крону дерево. Змею я запрятал в самый темный угол, подальше от обитателей моей виллы. Очень гордый результатами своих трудов, я нажал на F4 и мгновенно получил, черным по белому, приговор насчет типа моей личности. Даже и сейчас дрожь пробирает, стоит мне его вспомнить. «You are a conformist», — так начиналось обвинительное заключение. И пошло, и пошло: мне нравятся банальные вещи, мещанская симметрия, во мне нет ни капли романтики и никакого особенного таланта. Самая подходящая профессия? Бухгалтер. В любви я тяготею к удобным вариантам, денег у меня всегда будет в обрез, ни на грош больше. В такой тональности был выдержан весь трехстраничный список. Aurea mediocritas. Я редко обижался на кого-нибудь или на что-нибудь больше, чем тогда на эту игру. Это как если бы красивая женщина посмотрела на меня с презрением и бросила: «Ты меня разочаровал. Конформист несчастный, вот ты кто…» — и повернулась бы ко мне своей невообразимой спиной с декольте до ягодиц. «К чертям собачьим!» — вскричал я и, как всегда, когда я недоволен собой и мне надо выяснить с самим собой отношения, бросился в ванную и встал перед зеркалом. Из зеркала на меня смотрел конформист из конформистов. Волос черный, глаз черный, рот… не знаю… (тоже, наверное, конформистский), а нос… Но долго смотреть себе в глаза я не смог. Ситуация была невыносимая, и ее надо было решить немедленно. Я вернулся к компьютеру и открыл программку заново. «А теперь — кто кого», — сказал я ей. На сей раз я сделал самый сумасшедший выбор: кособокий дом, засохшее дерево. Тусклое солнце пугалом торчало на краю неба, зато туча торжествовала, зловеще навалившись на крышу, — прямо-таки «Грозовой перевал»! Пруд я извращенно пододвинул прямо к крыльцу, чтобы жильцы, выходя, проваливались в него по уши. Что касается змеи, то я выбрал самую большую и жирную и поселил ее в пруду, как лох-несское чудовище. Просто жалость брала — как подумаешь про несчастных обитателей злополучного дома. Я снова нажал на F4 и — yeaaah! — прочел: «You are an artist, a wonderful dreamer»! Начало было, как маслом по сердцу, и дальше тоже шли сплошные похвалы. На сей раз мне светила звездная карьера, великого актера, например, или знаменитого скульптора, мне выпадали самые яркие любовные истории и самые солидные счета в швейцарских банках… «Знай наших!» — бросил я свысока «Кто-я-такому» и деинсталлировал беднягу напрочь. Человеческий разум еще раз вышел победителем из схватки с каким-то там механизмом…
Вот было бы здорово, если бы в нашей повседневной жизни мы могли выбирать, как в этой моей игровой программке, солнце по крупнее или помельче, озерца и деревья разной формы и цвета, змей сколь угодно страшных или совсем безвредных! Если бы мы могли все время, на все лады, переиначивать свое «я»! К сожалению, в том краю, где мы очутились, как и с какой целью — до нашего сведения не доведено, нам дается только одна попытка, а пейзаж нашего разума, солнечный или пасмурный, радушный или скупой, выбираем себе не мы. И все же, как бы ни подхватывал нас поток внешних событий, как бы ни швыряла из стороны в сторону судьба, каждый, хотя бы раз-другой в жизни, думает о себе самом, как о далеком и милом создании, по которому он скучает и которое ему хотелось бы снова найти.
Кто я такой? Каково мое настоящее «я»? Я тоже задаю себе этот вопрос по меньшей мере с четырнадцати лет, с той ночи, когда на небе было полно звезд, а на земле светился только кончик сигареты моего кузена, представляющего богемную часть семьи. Мы сидели вдвоем за деревянным столом, выставленным во двор, в одном банатском селе, где мы проводили каникулы. Хотя он был на девять лет старше, он не поднимал меня на смех, когда я принимался важно рассуждать о высоких материях: бессмертие, Бог, вселенная, любовь… В ту ночь разговор затянулся до рассвета. Я пересказывал ему свое великое, совсем свежее, открытие, а именно: что мы никогда не можем знать, как другой человек видит мир. Может, ты видишь синей какую-то вещь, которую я вижу красной, но, поскольку ты называешь этот цвет тоже красным, я никогда не узнаю, что же ты видишь на самом деле… Я не знал тогда, что этот примитивный солипсизм приходит на ум трем четвертям подростков. Мой кузен тоже рассказывал о себе — как он увлекался то театром, то рисованием, как писал стихи, как раз целую ночь играл на гитаре, как подвигал себя на всякие выкрутасы, например, заговаривал по-французски со старой крестьянкой… «А зачем это все тебе?» — спросил я, глядя, как вершины невидимых деревьев смахивают звезды при каждом порыве ветра. Раскаленный кончик сигареты дернулся вверх, разгорелся, и тут я увидел, как в комнате, где проявляют фотографии, его профиль, длинные патлы и баки, какие носили в те времена, когда «Феникс» выпускал свои первые альбомы. «Не знаю… Может, это я так ищу себя… Все пробую, как бы себя реализовать, не хочу кануть в безвестность…» «Так ты нашел — себя то есть?» — наивно поинтересовался я. «Не знаю, пока нет…» Бедный мой кузен! Он не знал тогда, что ему суждено остаться на всю жизнь безвестным инженером в провинциальном городке. Однако в ту ночь он открыл мне, сам того не ведая, некоторую зону, еще не бывшую для меня, слитого со всем окружающим, предметом для размышления. Должно было пройти еще два года, пока в другом, придунайском, селе меня не осенило откровение, что я существую, что мое «я» наконец-то родилось на свет.
Большинство из нас живет внешним и отождествляет себя (начиная с трех лет) с изображением в зеркале. Мы такие, какие там. Когда мы говорим «я», мы тычем указательным пальцем в грудь: я есть мое тело, некая вещь среди вещей. У нас обычно нет времени для интроспекции, и если мы осознанно ищем самих себя, мы идем не внутрь, а на поверхность жизни, изменчивую и расцвеченную красками, — как бегун, который стоит на старте задом наперед и по сигналу бросается бежать в обратную сторону. Обычно мы не обдумываем жизнь, а просто ее проживаем, потому что стиль современной жизни не способствует развитию жизни внутренней. Как следствие, мы используем вещи в качестве символов нашей предположительно скрытой личности, на самом деле, изъятой из реальности и о которой мы меньше всего думаем. У меня есть приятельница, одержимая тем, чтобы иметь личность, — но при этом она красится и одевается в зависимости от капризной журнальной моды и приобщается к культуре по столь же эфемерным артистическим трендам. Сегодня она — панк с подведенными черным глазами, завтра — томная и нежная барышня в шелковых блузах пастельных тонов, послезавтра — деловая женщина в строгом костюме и при мужском галстуке. Сегодня она без ума от театра и вертится среди режиссеров и актеров, завтра внедряется в среду художников, бросая театр. Сегодня в экстазе читает бог знает какого нечаянно открытого автора, мифологизирует его, облекает мистической аурой и поклоняется ему, как идолу, а завтра он впадает в немилость, и его сменяет другой. И при всем том она называет весь этот ряд предательств самой себя, все это метание по волнам эпизодического энтузиазма «моя личность». Не сомневаюсь, что эта женщина по-своему ищет себя, однако, систематически и намеренно, ищет не там, где она есть, из страха, как бы в конце концов не найти. Для таких, как она, наверное, и сочинил Фрэнк Заппа знаменитую песню «Do you know what you are? You are what you is!» Ты есть то, что есть по виду, и ни на йоту больше. Такое наше «я» — не более чем внутренняя пустота, которая идет от нашей сверхзанятой, перенасыщенной жизни, не дающей нам абсолютно ничего из того, что по-настоящему имеет значение.
