Первунинский обязан был знать, родители должны были ему сообщить о том, что у него есть тетка с двенадцатью детьми, половина из которых – нагулянные, настоящий цыганский табор. Он должен был знать, что у него есть вторая тетка, «успешная», с единственной дочерью, весьма экспансивной, и должен был знать, что эта вторая тетка – горожанка, весьма заинтересованная протолкнуть, пристроить и возвысить свою собственную дочку и помешать карьере племянника. А в свои 17 лет он с ней, со второй, даже еще не познакомился, он знать не знал, что на него эти два влиятельных генетических фактора воздействуют: тетка-цыганка-воровка-нищенка и тетка-карьеристка-надзирательница-опекунша, собирающая молодежь под свое крыло (а она с течением времени половину этого цыганского табора перетащила в Москву и пристроила там, а своей дочери дала вполне приличную, интеллигентскую профессию – экономист-бухгалтер, считать деньги). И наконец, Первунинский уже студентом политехнического института должен был помнить, что у него есть старшая родная сестра, весьма экспансивная особа совсем без образования, но честолюбивая побольше его самого, и что мать озабочена, и как бы сыну дать образование, и как бы неумеху-дочь пристроить к делу (при их-то бедности). И вот, обладая всеми этими параметрическими данными, Первунинский обязан был не по накатанным рельсам предписанного алгоритма жить, а выстраивать свой собственный.
Увы!
В Москве разведенный инженер Первунинский поселился в доме, которые называются «гостиничного типа». Прежде богатые купцы строили доходные дома, где бедняки могли снять или купить квартиры каждый по своим возможностям. Ну, а для изгоев социализма придумали дома «гостиничного типа», то есть те же студенческие общежития с длинным мрачным коридором вдоль всего этажа; каждая комната, от 9 до 12 м2, считалась индивидуальной квартирой. В таких квартирах жили пенсионеры, инвалиды, совсем бедные семейные пары и холостяки, вроде Первунинского, который денег, чтобы купить приличное жилье, не имел, а из прежней квартиры был изгнан женой. Таким образом, одна компонента прежней схемы – общежитие – повторилась. Заметим, что «успешная» тетка жила в той же Москве, Первунинский с ней и с кузиной, которая полюбила считать деньги, уже познакомился, а табор располагался в логатовской деревне, лишь частично переехав на жительство в столицу («успешная» тетка пеклась о родственниках, обо всех родственниках, кроме Павла Первунинского; потому что к нему она отнеслась внешне приветливо, а внутренне – неприязненно). Следовательно, куратор над студентами и местоблюститель тоже опять был. «Студент» – это человек, у которого нет достаточных жизненных навыков и профессии, который нуждается в воспитании, в обучении, в опеке. Таким образом, Первунинский был снова студентом, подопечным, даром что ни товарищей по институту, ни тети Нади на том же этаже ближе к парадному входу не было. Товарищами по обучению вполне можно было счесть двоюродных братцев из табора, тетей Надей – заведующую хозяйственной частью института геодезии и картографии Т.Б.Сазонову (в девичестве Первунинскую), а Настей…
Настю звали на самом деле Татьяна Моисеевна Метелина. Внешне она и близко не напоминала кузину, которая любила считать деньги. Вы догадываетесь, что это была опять худая, тощая, черноволосая еврейка в брючках, в белой шубке сомнительного свойства (возможно, заячьей), с оживленной мимикой и с такими неправильными чертами лица, что оно напоминало веселый шарж. Кажется, из еврейского обличия оставались одни только щеки, словно бы отекающие на скулы, – брыла, которые можно надувать, когда к тебе обращаются за советом или ссудой. А в остальном это было милое, грациозное создание, очень экспансивное, постоянно с улыбкой, хотя у нее были острые не только резцы, а даже передние зубы; так что на перевязку в оскале она, может, и не тянула, но на черного хоря – непременно. При такой худобе даже в облегающей одежде грудь Татьяны Моисеевны, 42 лет, лишь слабо обозначалась бугорками, зато на кафедре советской литературы она занимала должность профессора, а на факультете предполиграфической подготовки печатной продукции – должность декана. Павел Первунинский работал в БТИ – бюро технической инвентаризации, снимал и визировал поэтажные планы самых различных зданий, квартир, дач, домов и производственных сооружений. Работа была самая пакостная, ради нее не стоило заканчивать пять курсов политехнического института; набив руку, с этим справился бы и шимпанзе.
Вы понимаете, что, разведясь, мужчина начинает новую жизнь, полон планов и расчетов с тем, чтобы избежать прежних ошибок. И Павел Первунинский понимал, что всё в его жизни теперь будет по-новому. Но оказывается, на его счет у соседей по временному континууму были собственные планы и расчеты, оказывается, к нему уже стучались со связкой его собственных ключей в горсти, и это притом, что он был беднее бедного, а богат только перспективами, мечтами, возможностями.
С Татьяной Моисеевной его познакомил приятель. Они встретились несколько раз в вестибюлях метро и посетили ближние кафе. Первунинского поразило, насколько живее, интимнее, веселее и мудрее эта профессорша, чем бывшая жена, насколько больше интересуется его собственными жизненными целями и откровеннее рассказывает о своих. Татьяна Моисеевна глухо намекнула, что на Урале у нее живет мама, заслуженный, отмеченный наградами педагог, престарелая, умная женщина, которую не худо бы перевезти в Москву или в Подмосковье, чтобы им быть вместе. Уходя с этого свидания, Первунинский тормознул на стрелке и готовился сорвать стоп-кран, но если вы думаете, что он вспомнил Настю и тетю Надю, то ошибаетесь: во все время романа с еврейкой мысль об этих двоих ни разу не всплыла в голове неразумного инженера. А тормознул и задумался он совсем по другой причине. Он возвращался со свидания в холостую квартирку и думал: «Черт возьми! Но у меня же есть собственная мать, и она, возможно, ждет, что я в Москве преуспею и ее перевезу на постоянное жительство. Я что, идиот? Или святорусский богатырь какой, чтобы Татьяне Моисеевне помогать, а о своей матушке забыть? Нет, понятно, что моя-то матушка не поедет в Москву, не захочет разлучаться с отцом и с Кесной, к которой привыкла. «Чего я в Москве-то забыла? – скажет она. – В Москве-то и на жопе надо иметь глаза. С нашими ли привычками жить по городам?…» Но все же написать ей подробное письмо и поделиться планами следует…»
Недели не понадобилось, чтобы сыну с матерью обменяться письмами. Мать, усталая русская крестьянка, выслушала его соображения насчет новой просвещенной жены, кажется, не русской национальности, но высказалась совсем о другом: она велела сыну лучше сойтись с прежней женой ради общего ребенка, решительно отказалась ехать в Москву при любом исходе дела, отругала за нераспорядительность, пожаловалась на свое и отцово здоровье, что корову пришлось сдать на мясо, так как не доила ни черта, что в магазине, кроме хлеба и квашеной капусты, товаров нет, что Горбачев болтун, по телевизору всё врут, «даже слушать тошно», что с людьми-то надо уметь ладить, а «таким вспыльчивым и гоношистым-то, как ты, живется несладко». Альтернатива была до странности плохая, потому что как раз взаимопонимания-то с матерью он и искал; она была единственным человеком, перед которым он был обязан отчитываться в поступках: жертвовала-то ради него она, и жертвовала часто. А теперь выходило, что на свою мать наплюнь, а вероятностной теще помоги.
«Что они меня растаскивают-то на куски? – смутно беспокоился инженер Первунинский. – Почему бы той же Сазоновой Т.Б. хоть раз за шесть-то лет не позвонить? Ни разу ведь не звонила мне сама, ни разу! Ну ладно, она занятой человек, так пусть Ленка позвонит: ведь ей известен же мой номер телефона. Что у меня за родственники?!! Десятилетиями обращаюсь к ним я, они ко мне – ни разу! Точно я компасная стрелка, а они – Северный магнитный полюс. Русские люди, а точно смертельные враги или павианы в джунглях. Что вот теперь делать? Мать с отцом сюда не поедут: негде жить, квартиры-то нет у меня приличной. Они уж скорее к сестре подадутся доживать: ближе к природе. Бывшая жена не звонит. Нет, ну правильно, что не звонит: только недавно развелись, чего заново начинать канитель? Но дочь-то какого черта ни разу за эти два года не отнеслась никак? Что у нее-то вместо сердца, камень? Не хочет мешать? Очень может быть, что не хочет мешать. Но, не информируя меня о себе и своей матери, утаивая, она как раз этого и добивается: мешает. А эти, двоюродные, бастарды эти несусветные цыганские, – они-то что? Тоже считают себя шибко умными, чтобы с родственником – инженеришкой общаться? Уж они-то вроде бы совсем голь перекатная…»
Симпатичный, седоватый, низкооплачиваемый инженер Первунинский так разозлился на общую статификацию русского бытия среди иноплеменников, что после свидания отправился в магазин и купил себе новую куртку, зеленую, на молнии, с карманчиками даже на рукавах и на спине. Он бы охотно разложил по ним взрывчатку, наркотики, ампулы с ядом, финки, пистолеты, свинчатки, а в нагрудный потайной – баксов восемьсот зелененьких, но ничего этого не имел, а только ощутил удовлетворение, что теперь одет не хуже Татьяны Моисеевны, а может, и почище. Неприятно, что он настолько оставлен всеми, зато самостоятелен в выборе.
