Симпатичный, седоватый, низкооплачиваемый инженер Первунинский так разозлился на общую статификацию русского бытия среди иноплеменников, что после свидания отправился в магазин и купил себе новую куртку, зеленую, на молнии, с карманчиками даже на рукавах и на спине. Он бы охотно разложил по ним взрывчатку, наркотики, ампулы с ядом, финки, пистолеты, свинчатки, а в нагрудный потайной – баксов восемьсот зелененьких, но ничего этого не имел, а только ощутил удовлетворение, что теперь одет не хуже Татьяны Моисеевны, а может, и почище. Неприятно, что он настолько оставлен всеми, зато самостоятелен в выборе.
– По одежке протягивай ножки, – произнес он любимую поговорку бывшей жены, русской дуры, самоотверженной всегда, но невпопад, услужающей чужим, а не мужу, «долготерпеливой и многомилостивой», как говорится в одной еврейской молитве. – Как потопаешь, так и полопаешь. По одежке встречают, по уму провожают. Смотри, у кого хуже. На чужой каравай рот не разевай. «А вот то будет, что и нас не будет», Л.Н.Толстой.
«С такой национальной философией нас всех можно по карманам растащить», – подумал он уже молча и включил чайник, чтобы выпить кофе. Что-то он не понимал, как ему поступить. Оставалось только вытянуться на кровати, извернув голову к окну, и пожалеть, что товарищи по комнате приобретают знания, чтобы потом выслужиться, а он продрых до обеда. Или у него честолюбия нет, или он и вправду простофиля.
В дверь коротко, вкрадчиво позвонили. Первунинский открыл. За дверью стояла и улыбалась Татьяна Метелина.
– Ой, я так рада, что застала вас, – сказала она.
– Вот, она пришла и сейчас меня отметелит, – сострил Первунинский.
Татьяна Метелина была женственная, даже субтильная особа, но производила впечатление высокой и крепкой женщины, особенно в этой шубке. Она ходила не просто прямо, а чуть наклоняясь вперед, приподняв и расправив плечи, как если бы готовилась бодаться (Телец по знаку зодиака). Казалось, она в боевой стойке, в исходной позиции, но только не понятно, в каком виде спорта. Боксеры, хоть и приподнимают плечи, но ужимаются, концентрируются и глядят исподлобья, рапиристы же хоть так же открыты, но глазами ищут, куда ткнуть. В общении с первых слов и до последних она, казалось, выражала только благоприличную радость от фраз и действий собеседника, непринужденно смеялась и часто демонстрировала позу сидящей бабочки: только возьми за крылышки, и ей капец. Сейчас она тоже благодушно, как ротозей в очередной передряге по собственной вине, улыбалась, так что нельзя было и думать ее упрекнуть. Но Первунинский все же добавил с досадой:
– Вообще-то хорошо бы предупреждать в таких случаях.
– Ой, я так хотела вас повидать. Я нарочно с Преображенской барахолки сюда проехала. В прошлый раз вы уехали такой сумрачный, когда я сказала, что мама дворянка, что у нее было двенадцать человек детей и что меня воспитывала няня. Но мы, правда, дворяне, няню я и до сих пор тепло вспоминаю.
– Входите, дворянка, не в коридоре же разговаривать.
Первунинский прикрыл за ней дверь и тотчас сделал руки наизготовку, как вымуштрованный швейцар, когда принимает шубу богатой дамы. Отличие Татьяны Метелиной от экс-супруги было в том, что за ней можно и должно было ухаживать, супруга же не только пальто принимать не позволяла, но и мысли не допускала, чтобы прикинуться беспомощной или глуповатой. Между тем мужчинам это зачастую нравится. С бывшей супругой Первунинский сам чувствовал себя двенадцатым, самым нежеланным ребенком, поскребышем в бедной дворянской семье: не то что в браке состоять с ним, а и вполне без него обойтись можно было бы.
Он повесил шубку профессорши во встроенный шкаф, закрыл створки на шпингалет и повернулся к гостье:
– Ну, как вам моя нора?
– У вас дом, я заметила, как улей: я не сразу вас нашла.
– Присаживайтесь, раз разыскали. Я собирался кофейничать один. Или, может, чего покрепче? У меня есть, грузинское, саперави…
– Ой, ну если немножко…
Ужасно нравилось инженеру Первунинскому ухаживать за женщинами, чувствовать себя молодцом, покровителем, благотворителем да и просто нужным. Несмотря на восемь лет брака, это он ощутил впервые – что он нужен, что в нем заинтересованы, что просят поддержки. Жаль только, что теперь Татьяна Метелина поняла, каково его истинное материальное положение. Хотя знакомство с потомственными педагогами ставило Первунинского в зависимое положение недоучки, растеряхи и гугнивого юродивого, эти качества сейчас с готовностью демонстрировала довольно симпатичная еврейка, с подвешенным языком и способная нравиться. Первунинский ничего не понимал, потому что дурачком-то и неудачником почитал как раз самого себя, а собеседницу считал дамой полусвета с хорошим общественным статусом. И чего она в нем нашла? И отчего никто из двенадцати детей не поможет ее дорогой, заслуженной маме? И что между ними общего, если он технарь, а она литературу преподает? Он только недавно развелся и возрадовался, а вот она вошла, личного пространства у него сразу убавилось, мечты поблекли, а планы видоизменились. Потому что, пока она не нагрянула, он планировал, за кем приударить, за латышкой или за одной знакомой русской женщиной из простой фамилии, с которой не придется обсуждать учение Карла Густава Юнга. «Юнг – это от слова «юный»? – с обычным своим юмором висельника спросил Первунинский у профессорши при последней встрече. – Почти, – с готовностью подхватила она. – Есть смысловое сближение, есть. Поэтому молодежь так им увлечена».
– Вам, Татьяна Моисеевна, нельзя появляться в таких домах. Вас здесь могут оскорбить. Здесь дно жизни, здесь ад. Я не Эвридика, а вы не Орфей, чтобы вам сюда спускаться.
Проблема полов тоже интересовала Татьяну Метелину.
– Почему вы так говорите, Павел? Ведь в этом мифе, по-моему, Орфей спускался за Эвридикой, чтобы вывести ее из ада, орфические гимны пел, страшного Цербера приручал, разве не так?
Когда Татьяна Метелина умничала, она легко достигала того градуса учительского снобизма, с каким вышучивают тупого ученика перед классом.
Конец ознакомительного фрагмента.
