не имеет против риторов, которые выполняют свою работу, не слишком беспокоясь о формальной стороне дела. Однако здесь возникают сомнения этического характера, и при этом на ум невольно приходят современные политики, комментаторы, а иногда и юристы, пытающиеся манипулировать общественным мнением.
Проанализировав различные определения ораторского искусства, Секст сначала доказывает, что оно не является настоящим τέχνη (techne), поскольку, в отличие от искусства и науки, не обладает свойством последовательности, основано исключительно на словах и не апеллирует к конкретным предметам. И действительно, ораторское искусство применимо к любым темам и ничему нас не учит; его цель – убедить, несмотря ни на что, вызывая искусственные эмоции, никак не учитывая, соблюдается ли при этом закон. Более того, оратор не достигает никакого устойчивого результата, поскольку его выводы всегда могут быть опровергнуты другой, более сильной аргументацией; в действительности обычно так и бывает, а иногда истинная цель оратора и вовсе отличается от заявляемой. Ораторское искусство не является τέχνη (techne) еще и потому, что не основано на четком методе, и подчас те, кто его не изучал, могут произносить речи лучше, чем специально этому учившиеся.
Затем Секст повышает градус критики, утверждая, что в древние времена (по сравнению с его эпохой) в некоторые места, например город Спарту или остров Крит, вообще не пускали тех, кто называл себя риторами, и запрещали саму эту профессию как нравственно развращающую, опасную и в любом случае бесполезную, как для самого человека, так и для общества. Для ритора, утверждает Секст, ораторское искусство бесполезно, поскольку заставляет иметь дело с прелюбодеями, ворами и предателями и вести себя недобросовестно, вследствие чего ритор приобретает плохую репутацию и множество врагов и преследователей. Для общества же ораторское искусство вредно, поскольку с его помощью можно учиться обходить законы, применяя к разным случаям подходящие сложные оговорки, тогда как законы должны «скреплять» общество, позволяя преодолеть доцивилизованное состояние войны «всех против всех». Секст приводит любопытные данные: после смерти царей персы на пять дней приостанавливали действие всех законов, чтобы «на опыте» узнать, каково жить без них.
Более того, продолжает Секст, худшие из политиков (демагоги) могут использовать ораторское искусство для подстрекания толпы, воспламеняемой обещаниями, хотя оратор при этом преследует исключительно свои собственные интересы. Это обвинение появилось задолго до Секста и выдвигалось по меньшей мере против Платона. Риторы обычно парировали либо тем, что благородное ораторское искусство отличается от низменного, либо тем, что проблема не в ораторском искусстве, а в недобросовестности конкретного оратора. На это Секст вновь возражает, что прибегать к риторике – значит пытаться убедить всех в своей правоте, не обращая внимания на то, соответствует ли это закону. Таким образом, любого оратора можно считать несправедливым, поскольку его аргументы в любом случае являются уловками, не имеющими ничего общего с тем, что правильно или неправильно по закону.
Следовательно, ораторское искусство – это даже не искусство красивой речи, утверждает Секст, потому что по-настоящему красивой речь делает ее смысл. С точки зрения формы ясный, краткий и уместный язык может быть прекрасен: каждый ценит простоту и размеренность языка, который не вводит в заблуждение и не вызывает обиды. Однако манипулятивные цели риторов (даже самых благородных) мешают им вести рассуждения просто, изящно и сообразно теме. На самом деле риторы изо всех сил пытаются достичь желанной цели – убедить публику в своей правоте, – поскольку заслуживающие доверия вещи (которые не нуждаются в восхвалении риторами) воспринимаются легко, а те, что заслуживают мало доверия или совсем его не заслуживают (требующие вмешательства риторов), необходимо внушать с помощью диалектических уловок, что нередко вызывает противоположный эффект именно потому, что слушатели понимают: это уловки. Многие люди, заключает Секст, настолько не доверяют риторам, что древние (опять же по отношению к Сексту) афиняне не желали, чтобы на суде их защищал ритор, а выступали перед судьями лично; тот же, кто сам верил в то, что говорит, был способен убедить аудиторию в своей правоте, не играя на жалости, сострадании или негодовании, не переворачивая факты с ног на голову и не сбивая никого с толку.
Секст любопытно пишет о хвалебном красноречии, отмечая, что не все любят, когда их превозносят сверх меры, а чтобы прославлять кого-то, надо его очень хорошо знать, что составляет большой труд, поэтому даже самый искренний оратор будет хвалить кого-либо просто на основании собственных впечатлений и его речь расскажет больше о нем самом, чем о том, кого он прославляет.
Наконец, даже не беря в расчет предыдущие возражения, Секст отмечает: как и всякая попытка доказать что-то, речи риторов неизбежно основываются на спорных, гипотетических, взаимодоказуемых или удаленных в бесконечность предпосылках в соответствии с тропами Энесидема и Агриппы. В противном случае в них не было бы никакой необходимости, поскольку факты говорили бы сами за себя.
Несмотря на опасность манипуляций, описанных Секстом в трактате против риторов и не теряющих актуальности по сей день, его рекомендации (проявлять скепсис, воздерживаться от суждений о «смутной» природе вещей, продолжать спокойно исследовать искусство и науку эмпирическим методом и соблюдать законы, обычаи и традиции, когда они не противоречат нашим личным ощущениям и эмоциям) вполне способны заложить основы для мирного демократического сосуществования. Если, согласно Сексту, осознание того, что во многих случаях мы не можем выйти за рамки непосредственного восприятия вещей, вовсе не приводит к признанию поражения, а также к попыткам навязать свое восприятие другим под предлогом того, что мы не можем познать истинную природу вещей. Скорее, это осознание по Сексту должно приводить к терпимости по отношению к тем, кто занимает другую позицию, и к готовности слушать и вести диалог как на частном, так и на публичном уровне. Пирроник не видит проблемы в том, что кто-то воспринимает вещи не так, как воспринимает их он сам, – мы уже упоминали интеллектуальную и нравственную кротость, с которой Пиррон относился к любому человеку.
Таким образом, не претендуя на обладание истиной в последней инстанции, мы можем путем сопоставления искать решение, лучше всего подходящее к конкретной ситуации на практическом уровне, соблюдая законы и традиции общества, в котором мы живем, строго придерживаясь непосредственного восприятия вещей, следуя «неизбежным привязанностям», которые мы все испытываем, если наши чувства не «нарушены», и действуя по рекомендациям врача-эмпирика, то есть методом проб и ошибок, в случае если мы не можем рассчитывать на предыдущий опыт или любые возможные корреляции. Нам известно, к примеру, что вовсе не обязательно знать точные масштабы вклада человеческой деятельности в глобальное потепление (этот вклад трудно поддается измерению), чтобы взять на себя обязательства по борьбе с ним: для этого достаточно наблюдать повышение температуры и уровня моря, сокращение площади ледников или количество наводнений, никогда ранее не наблюдавшихся в разных уголках земного шара.
Естественно, даже в потенциальном пирроновском мире мнение человека, который дольше изучал подоплеку какой-либо проблемы, пользовалось бы бо́льшим, хотя и не абсолютным, доверием, нежели мнение того, кто имел бы лишь поверхностное представление о ней. Это мнение было бы особенно ценным, если бы было выражено максимально простым и понятным языком, принятым в повседневной жизни: даже если мы не можем знать, какова природа вещей на самом деле, мы имеем право получать информацию о том, как ее воспринимают эксперты, особенно сегодня, когда мир стал гораздо более сложным и противоречивым, чем во времена Секста. Таким образом, мы могли бы следовать рекомендациям английского философа Бертрана Рассела, который в 1928 г. указал критерии скептического метода, способного произвести «в человеческой жизни самую настоящую революцию»[25]. Рассел так описывал этот метод:
Скептицизм, за который я выступаю, сводится лишь к следующему: первое – когда эксперты едины в каком-либо мнении, противоположное мнение не может считаться неоспоримым; второе – когда мнения экспертов разнятся, неспециалист не может считать неоспоримым никакое мнение; и третье – когда все они считают, что достаточных оснований для твердого ответа не существует, обычному человеку будет разумнее воздержаться от суждения[26].
Прагматическое сравнение, основанное на «неизбежных привязанностях», могло бы также способствовать разработке более приемлемой культуры права и преодолению так называемого этического и культурного релятивизма – идеи о том, что
