НОЧЬ В ВАГОНЕ
У окна качается пальто,Как повешенный.Не о том. Совсем не то.Вместо имени — местоимение.Он. Оно. Растерянность, смятениеС болью-солью смешаны.
Дребезжанье, лязг и треск.За окном рога оленьи,Между рог оленьих крестСветится торжественно-неярко,Как ляпис-лазурная лампадка.
До чего вагонно гадко,До чего вагонно жарко.Не забыть — в Вероне пересадка.
На одной руке перчатка, А другая где?Потеряна.
Все вперед бессмысленно-расчислено,По квадратикам размерено.Прямо под откос —К беде.Не уснуть бы, не проспать, Ведь в Вероне…
Треск колесИ вот опятьКрест мелькает на лесной опушке.
Надоедливый вопрос:Есть ли у кукушки ушки,Больно ль ей на каменной подушкеВ перегаре папирос?А вороне?
Надо помнить, что в ВеронеПересадка. Затекли колени.Лязг и звон.Прыжок оленийПод ритмический уклонВ железнодорожный сон.
Если бы суметь спастиИ другого и себя,Если бы суметь уйти,Не волнуясь, не любя,Без предчувствий, без воспоминаний,Как идут на первое свиданьеВ празднично расцветший сад.
Лунный луч завила повилика,В лунатичности серебряного бликаВоскресает призрачно и дикоПрошлое на новый лад.— Не оглядывайся, Эвридика,
На тобой пройденный ад.Не оглядывайся. Не огляд…Провались поглубже, Эвридика,В белый беспредметный сон,В звон, скользящий под уклон.
Ты проснешься впотьмах,Ты проснешься в слезах,Ты проснешься в тоскеС красной розой в руке,На железнодорожном диване —Ни надежд, ни воспоминаний,Ни прощально-приветных огней.
Лай собак, бегущих за оленем,Все заливчатее, все нежней,Все волшебней в воздухе весеннемВсе прозрачнее, все розовей,Словно трелями исходит соловейИли фавн играет на свирели,Нет, на флейте.
И летят часы, летят неделиМолньеносно, как с горы летелиСаниВ русский лунно-голубой сугроб…
… Это там. А это тутНа заумно-умном плане,На воздушном океане.
Херувимы, лейте, лейте,Исполняйте светлый труд,Лейте ужас с райских облаковВ розами завитый гроб.Лейте, проливайте мимо,Лейте, лейте, херувимы,Как на розы ХирошимыРайский ужас между слов.
«Ты говорил: — На вечную разлуку…»
Ты говорил: — На вечную разлуку. —Мою бесчувственную рукуВ последний, предпоследний раз…Слеза из засиявших глаз,Как синтетический алмаз.Твоя слеза,Моя слеза.Какие у тебя глаза?Такие же, как были?Ты все такой же милый?Не знаю.Если ты теперьТихонько постучишься в дверь —Узнаю? Не узнаю?В преображении потерьТы стал горбатый, лысый,Ты стал хвостатой крысой,Ты стал крапивой иль грибом.А прядка над высоким лбом?А складка на высоком лбу?Но ты давным-давно в гробуНа солнечном погосте —И ты не ходишь в гости.
«О жизни, что прошла давно…»
О жизни, что прошла давно,Бесследно канула на дно,Не надо громкоГоворить,Не надо ломкоВремя лить,И продолжать соломкой питьСлучайность, что зовут судьбой,Ту, что связала нас с тобой.Моя судьба,Твоя судьба,В пустыне неба голубой.О Господи, я так тиха,Я так слаба,Что до грехаНедалеко.Я так изменчиво-нежна(Нежней, чем нежная весна,Изменчивее, чем волна).О Господи, я так честна,Что, веря в грех,Грешу легко.Я, может быть, грешнее всех.
Но осуждающую фразуПо ветру рассыпает смех:
— Неправда. Нет,За столько летНе согрешила я ни разу.Все вздор и бред.Был лучезарным мой позорИ осиянным,Победно-пламенный костер,Шелками вышитый узорНад океаном.
В конце концовНа разговорДвух мертвецовПоставим точку.
А нашу дочку,Дочку нашу,Цветок-Наташу,Подарим мыСнегам зимы.
«Отравлен воздух, горек хлеб…»
Владимиру МарковуОтравлен воздух, горек хлеб —Мир нереален и нелеп,Но жизнь все слаще, все нежнее.…О Дон-Кихоте, об Альдонце,Что притворялась Дульцинеей.
Заходит кухонное солнцеНа фитиле жестяной лампы.В кастрюльке булькает картофель.
Ни занавеси нет, ни рампы,И Хлебникова светлый профильВ пурпурном ящике-гробу.
Приветствую твою судьбу,«Земного шара Председатель»,Приветствую в тебе творца,Я твой читатель — почитательница.
Как «дева ветреной воды»,Забыв озера и пруды,В себя дыхание забрав,До локтя закатав рукав,
Я ложкой по столу стучу,Понять-постичь тебя хочу,Твои пиррихии, спондеи,От вдохновенья холодеяЗаумный твой язык учу.
… Не до Альдонцы-Дульцинеи.
«Ты видишь, как я весело живу…»
Ты видишь, как я весело живуУ горлинкой воркующего моря,Как весело.О будущем не споря.Чужие сны я вижу наяву,Посыпанные едкой солью горяЧужого, чуждого.
Чудовищны — чужбины,Эгоцентричные вращения турбиныПустых сердец,Сиянье раковин, узоры тины,Лучистых облаков ликующий венецИ горизонт с афишею рубинной:Закат. Конец.
В сомнамбулической, подветренной тоскеТоска. (А может быть, вернее, скука.)Танцует босоножкой на пескеПеннорожденная разлучница-разлука,И кораблекрушения волнаВыносит заумь гибели со дна.
Беда-водоворот. Беда-победа.За мраморным плечом обломано крылоЧужого бреда.Да, как назлоТебе не повезло.И все-таки не надо плакать, Леда.О чем печалиться? О чем, о чемПод леопардовой расцветкой пледа?
Взгляни — звездой обманной у водыБлестит кусок слюды —Звезда песочная, звезда воспоминаний,Семирамидины сады,Пласты слезо-серебряной рудыСтраданий.
Ложится время дуновеньем пылиНа праздничные льдыЗаморской были.Ну, кто же спорит! Жили-были,То тускловато, то светло,На свадьбах пировали, ели-пилиИ по усам текло.Но кончилось. Прошло, прошло,Забвением роскошно поросло.
Все корабли отчалили, отплылиК пределам огнедышащей земли,На дно отчаянья навеки отошли.
О, нежностью сводящая с умаМимозоструйная весна-зима!Со дна всплывает лунная ундинаВ соленый хрупкий лед девической любви.— Не прикасайся к сердцу. Не зовиСомнений песней лебединой.
В самоубийственной кровиЧужих страстей, чужого сна,Не слушая, не понимаяЧужого маятника маяния,Я чутко сплю, не достигаяДвойного днаОтчаяния.
«Средиземноморский ад…»
Памяти поэта Сергея ПоляковаСредиземноморский адВ стрекотании цикад,Пальмоносная гораГумилевского «Шатра».
Ни былинки ни одной,Ни веселого цветка,Концентрированный знойИ такая же тоска.
Броситься бы вниз с горы,Чтобы сразу — трах и нету!Вдребезги! В тартарары!И пойди ищи по свету,Отчего и почему.
Память вечная ему,Память вечная поэту.Так — не доиграв игры —Вдребезги. В тартарары.Рассыпаются миры,Обрываются кометы,И стреляются поэты —От тоски. И от жары.
Прожита всего лишь третьИли даже — меньше трети.Разве можно умеретьВ цвете лет, в прозрачном свете?
Но томленье. Но усталость.Но презрительная жалостьК современникам. И этиСкладки у тяжелых век.
Черный вечер. Белый ветер,Веером ложится снег.Вдоль навек замерзших рекРысаков волшебный бег.В лунно-ледяной каретеГордая Царица Льдов —Покровительница вдовХрупких, нежных, бессердечных,Безнадежно безупречных,Тех, что не дождавшись встречи,Зажигают в церкви свечиИ бесчувственной рукойКрестятся за упокойВсех ушедших слишком рано…
Только как же… Погоди.Выстрел. Маленькая ранаВ левой стороне груди.
Под раскидистою елью,Под зеленой тенью хвой,Упоительно шумящихНад усталой головой…
В абажурно-лунной чаще,В шепотке страниц шуршащихЧище звезд и лиры слащеЛуч струится голубой,Уводящий за собой
В пушкинскую ли Метель,В гоголевскую ль Шинель —Попадает прямо в цельВдохновенья канительГениальности простой.
Погоди. Постой, постой.Было нелегко решитьсяУмудриться застрелитьсяВ сквере на Трокадеро.
И когда дано от БогаЗолота и серебраОчень много, слишком много —Нет от этого добра.
Тише, тише, помолчи,Каблучками не стучи,Воли не давай слезам.В черной воровской ночиВсе подобраны отмычки,Все подделаны ключиК тюрьмам, сейфам и сердцамИ к началам и к концам.
Грохот чичиковской брички,Возглас: Отворись, Сезам!
Берег Сены. Берег Леты.«Мы последние поэты».
«Золотой Люксембургский сад…»
