— Черт их знает, — сказал Теткин, — окопались у себя в квартирах, окна завесили, детей воспитывают, а здесь — такая красотища! Силой бы притащил.
На песчаном берегу большого рукава расположилась группа купальщиков: Скворцов, Манин, Теткин, Джапаридзе, а из женщин — Лора, Томка и Лида Ромнич. Они пришли с площадки; рядом с Теткиным лежал мегафон, который он «для форсу» таскал с собой на испытания, любил при случае ругнуться в трубу, но в присутствии женщин удерживался. Сейчас женщины отдельной кучкой жались поближе к кустарнику с его мелкой, коротенькой тенцой; мужчины добросовестно загорали. Один Джапаридзе солнца избегал, потому что по неосторожности уже обгорел. Он сделал себе небольшой шалашик из простыни, подпертой мерной линейкой, и лежал под ним на одеяле, спрятав от солнца упитанный малиновый торс, но выставив наружу ноги. В руках у него был «Огонек», он решал кроссворд.
— Гляди-ка, наш нежный Лютиков на одеяле устроился, — сказал Теткин. — Под собой — индивидуальное одеяло, над собой — индивидуальная крыша. Непримиримый борец за собственное благополучие.
— Он же обгорел, — вступился Манин.
— Обгорением можно оправдать шалаш, но не одеяло. Мишка, откуда одеяло? Для гостиничного — слишком красивое.
— Одна знакомая дала.
— Друзья, — сказал Скворцов, — вы недооцениваете человека. Перед вами Казанова лихаревского масштаба. Каждый вечер он бреется с риском для здоровья, надевает галстук-бабочкой системы «смерть девкам» и уходит на поиски любовных утех...
— Вы преувеличиваете, — польщенный, сказал Джапаридзе.
— Не скромничайте, мне все известно. У меня своя агентура по всей Лихаревке работает. Знаю, например, что вы предпочитаете брюнеток средней упитанности, в отличие от Теткина, который более разнообразен в своих вкусах... Теткин, подобно трудолюбивой пчеле, снимает мед с любого цветка...
— Ты циник, — сказал Теткин. — Я должен бороться с твоим влиянием на массы. Ты опустошаешь нас своим цинизмом.
— Тебя опустошишь, как же, — сказал Скворцов. — Ну, не знаю, как массы, а я в воду. Кто со мной? Поплыли на ту сторону, а?
Он встал и расправил плечи, противоестественно втянув загорелый живот чуть не до позвоночника.
— Вы по системе йогов работаете? — спросил Джапаридзе.
— Нет, по своей собственной.
— И чего хвастаешься? — сказал Теткин. — Ничего красивого в тебе нет! И за что только тебя женщины любят?
— Тебя они, кажется, тоже не обижают.
Лида Ромнич в каких-то выцветших трусиках, с узкими лямками лифчика на худой разноцветной спине молча встала и пошла в воду. Войдя по пояс, она бросилась и поплыла. «Да она — разрядный пловец», — сразу отметил Скворцов. Лида шла кролем с той непостижимой мягкостью слитных движений, которая делает человека в воде похожим на рыбу, на выдру, на дельфина. Скворцов тоже кинулся в воду и, подстроившись, поплыл рядом с ней. Лида высунула голову, гладко облипшую мокрыми волосами. Чужое, озорное лицо казалось лилово-коричневым.
— Давайте на ту сторону, — предложил Скворцов. — Не боитесь?
Вместо ответа она нырнула, он — за ней, не успев толком набрать воздуха. Под водой было светло и слабо солнечно. В метре-полутора от себя сквозь пронизанную солнцем воду он увидел длинные, мягко колеблющиеся ноги и плоско очерченный живот; плывущая фигура уходила вглубь, в полупрозрачную зеленоватую муть. Небольшая рыбка, юрко махнув хвостом, сиганула мимо его лица; от нее бисером бежали вверх блестящие пузырьки. Скворцову не хватило дыхания, он вынырнул. Огляделся — Лиды не было видно. Только он начал беспокоиться и собрался опять нырнуть, как небольшая темная голова появилась поодаль, ниже по течению, обернулась, открыла рот с целым парадом белых зубов, крикнула: «Догоняйте!» — и бросилась поперек реки. Снова мягкой мельничкой завращались согнутые руки. «Отлично плывет, — подумал Скворцов, — а все равно мне ничего не стоит ее догнать, ведь я мужчина, царь природы». Он поднажал, с наслаждением вложил силу и пошел быстро, резво, с хорошим наплывом. Догнал, конечно, и перегнал, потом сбавил скорость и поравнялся. Он перешел с кроля на брасс — и она тоже, легко, естественно, словно перетекла из стиля в стиль. Теперь они шли рядом, не торопясь, отчетливо выделывая каждое движение.
— Отлично плывете.
— Спасибо.
— Второй разряд?
— Когда-то был первый.
— А теперь?
— Некогда. Сын.
— А жаль.
— Не только этого жаль.
Они говорили урывками, в те короткие секунды, когда поднимали голову, чтобы забрать воду. Толчок, скольжение, руки в стороны, рот на поверхность, слово. И опять: толчок, скольжение... Разговор в ритме брасса:
— Как сносит.
— Надо брать выше.
— Куда?
— На ту иву.
— Ладно.
«Вот как говорим, вот как плывем, — думал Скворцов. — Толчок, скольжение, слово. С этой женщиной можно плыть. Она молодец». Он плыл и наслаждался. Кругом был солнечный свет, прямой и отраженный, не поймешь, где небо и где вода.
С берега было видно, как две головы, согласованно поднимаясь и опускаясь, шли наперерез реки. Каждую голову сопровождал стройный треугольник.
— Вот пловцы! — сказал Манин. — Что значит тренировка.
— А то! — отозвался Теткин. — Пашка Скворцов у нас первый чемпион, да и она ему под пару.
— Смотрите, ребята, кто сюда идет! — крикнула Томка.
По тропинке к берегу шел генерал Сиверс в сугубо гражданском виде: затрапезные брючки, резиновые тапочки, серая рубашка с закатанными рукавами. Теткин вскочил, вытянулся по-военному:
— Здравия желаем, товарищ генерал.
За ним поднялся Манин. Генерал Сиверс снисходительно махнул рукой:
— О, прошу вас, не надо почестей.
Он сел на песок, снял тапки, вытряхнул их и, не торопясь, надел снова.
— Сегодня очень жарко, — завел разговор Ваня Манин.
— Хорошо, тепло, — сказал Сиверс.
— Нечего сказать, тепло! — захохотал Теткин. — Сорок два градуса, тепло!
Он один чувствовал себя с генералом непринужденно. Остальные поеживались. Сиверс уютно устроился на песке, скрестив ноги по-восточному. На груди у него ярко малиновел обожженный треугольник; голые худые руки тоже были розовые. Он с видимым наслаждением подставил лицо солнцу.
— Хорошо, тепло.
— Сгорите, товарищ генерал, — не унимался Теткин.
— Будьте покойны. Мой девиз, как у страхового общества «Саламандра».
— Какая саламандра?
— Теткин, вы еще молоды и вам простительно этого не знать. При проклятом царском режиме страхованием от огня занималось общество «Саламандра». На дверях у застрахованных прибивались бляхи с изображением саламандры и девизом: «Горю и не сгораю». Одно из моих самых ярких детских воспоминаний. Кто знает? Может быть, если бы не эти бляхи, вся моя судьба была бы иной.
— А именно? — спросил Теткин.
— Горел бы и сгорел в конце концов.
— Саламандры, это у Чапека, я читала, — попробовала вмешаться Томка.
— Не перебивай, — остановила ее Лора.
— Да я уже кончил, — сказал Сиверс.
Разговор как-то не налаживался.
— Искупались бы, товарищ генерал, — посоветовал Теткин, потирая свой темно-коричневый кудрявый живот. — Право, не пожалеете.
— А что, теплая вода?
— Прямо горячая. В нашей столовой щи холоднее бывают.
— Сам не знаю, — задумчиво сказал Сиверс. — Нешто и в самом деле выкупаться?.. Нет, не буду.
— Жарко ведь, товарищ генерал.
— Пар костей не ломит.
— Искупайтесь, Александр Евгеньевич, — сердечно посоветовала Лора. — После купания такое блаженство наступает, просто не передать.
Она лежала вальяжно, пышным задом кверху, вся в песке, как обсыпная булка. Генерал не без одобрения на нее взглянул:
— А может, и в самом деле?..
— Конечно, искупайтесь.
Сиверс нерешительно потоптался с ноги на ногу. Видно было, что человек мучается.
— Раздевайтесь, Александр Евгеньевич, а мы отвернемся, правда? — с приглушенной бойкостью прожурчала Томка. — Лора, отворачивайся, я локтем прикроюсь.
Генерал Сиверс тяжко вздохнул и начал вылезать из брюк. Медленно стянул через голову рубашку. Алый треугольник на белой безволосой груди обозначился ярко, как вымпел. Вынув из кармана плавки, он долго завязывал их под трусами, потом снял трусы. Раздетый, он оказался белым и тонким, как макаронина.
— Что, можно уже смотреть? — спросила Томка, выглядывая из-под локтя.
— Сколько угодно, — сказал Сиверс. — Сказано: и кошка может смотреть на короля.
— Как, как? — пискнула Томка.
— Не слушайте, это я так, для моциона языка.
— А наши-то — смотрите где! — сказал Ваня Манин.
Две головы — два черных пятнышка, — все так же мерно поднимаясь и опускаясь, резали воду далеко, у того берега.
Генерал Сиверс подошел к кромке песка, осторожно пощупал воду породистой тонкой ногой и громко взвизгнул.
— Что такое, товарищ генерал? — испугался Теткин.
— И эту воду вы называли теплой!
— Теплая, ей-богу, теплая, как парное молоко!
