Мусей помолчал, сосредоточенный, и откликнулся, чрезвычайно удивленный:
— Да… Я вижу… — он принялся подыскивать слова. — Если б мы там сейчас появились, то попали бы совсем на другую землю… Нам ее не признать своею.
Герофила поняла Мусея и даже как бы позавидовала ему:
— Ты мужчина и видишь далеко… Так далеко, — что это сейчас… никому и не нужно.
Этого Мусею никто еще не говорил. Его предсказания, которые он делать перестал, и правда, при всей своей внятности и, казалось бы, зримости, выглядели совершенно нереальными. Например, женщины мыса Суний сожгут целый флот кораблей. Ничего такого пока не исполнилось. Да и как это понимать: рыбачки в своих очагах переводят на разогревание горшков и кастрюль целое судно? И не одно, а множество…
— Уж тебе-то незачем вздыхать, ясноглазая, — заметил Мусей.
— Я женщина… — ответила Герофила. — Если женщина что-то почувствовала, значит, это что-то случится… Да я и не жалуюсь, — добавила она, — я свое вижу…
Герофила откинулась на спинку кресла, руки ее распростерлись, голова — назад, глаза затворились. Казалось, молодая пророчица сейчас взлетит.
— И в бездну смотрю, как в зеркало, — раздался голос ее.
— Что ты видишь? — встревожилась Лаодика.
Герофила рывком выпрямилась в кресле, встала, сделала несколько шагов, мягких и плавных, словно в танце, замерла. Потом вернулась в кресло и, все еще глядя поверх присутствующих в мегароне, произнесла:
— Вижу царицу Спарты Леду, родившую будущую красавицу, которая станет причиной войны Запада и Востока.
— И битвы эти, между Западом и Востоком, начавшись, уходят в такую даль времени, — добавил Мусей, тоже взволнованный. — Кажется, они, то затихая, то возникая, никогда не кончатся.
— Может быть, и так, — согласилась Герофила, склонившись к Мусею. — Ты проскакиваешь через время и видишь дальше.
Лицо ее оставалось задумчивым, но вдруг она резко повернулась к хозяину мегарона:
— Тезей, это как-то связано с тобой.
— Лучше уж и не заглядывать вперед, — испугался за старшего брата Поликарп.
Однако Тезей отреагировал иначе:
— Прости, Герофила, — сказал он, — тебе приходится видеть про меня то, что мешает тебе отдохнуть в моем доме.
— Это возникает невольно, — мягко ответила пророчица молодому владыке Афин, — и может застать меня, где угодно… К тому же, — добавила она, — твое участие в таком будущем случайно и… и не твое все это. Порою за тем, что происходит с каким-то человеком, прячутся события глубин жизни. И то, что коснется него, — всего лишь волна, скатившаяся с изгиба совершенно иной пучины.
Когда Герофила чем-то озабочивалась, на ее чистом и гладком лбу проступала высокая вертикальная складка, такое же углубление коснулось и подбородка, и все это — вместе с ложбинкой, идущей от верхней губы к тонкой переносице, — представало единой линией, отблеском некоей внутренней оси, несущей черноглазую пророчицу по земным весям и над ними. И впечатление это особенно украшало ее лицо.
— Что б ни случилось, самим-то собой я останусь всегда, — произнес царь.
— Да, мой Тезей, — убежденно откликнулась Герофила.
Под сводами афинского мегарона слова эти «мой Тезей» звучали странно, хотя Герофила не вкладывала в них ничего, кроме доверчивой близости: ни какого-либо особенного признания, ни какого-либо права на того, к кому они адресовались.
— Так говорят за Западным морем, — улыбнувшись, пояснила пророчица.
— А что такое, собственно, дельфийские жрицы? — перевела разговор на другое Лаодика.
— Особенности есть, а особости чаще всего никакой, — ответила Герофила. — Мало быть чем-то отмеченным, надо еще быть избранным.
Мусей понимающе хмыкнул, но Лаодика таким ответом не удовлетворилась.
— Но ведь боги тоже приблизили их к себе, — рассудила она.
— Музыкант тоже приближает к своим губам авлос, — объяснила Герофила, — однако играет ведь он сам, а не эта трубка с дырочками.
— Разве предвидение — не дар богов, — пожалуй, даже обиделась за незнакомых ей жриц Лаодика.
— Конечно… Я их люблю, — согласилась Герофила. — Некоторые из них даже нутро человека видят, если сосредоточатся… Как сердце бьется, желудок, печень…
— Неужели!? — живо заинтересовался Поликарп.
— Распарывают взглядом человека, как курицу ножом, — подтвердила Герофила. — Некоторые из них видят даже душу человека, свет, исходящий от нее… Вокруг головы, от рук… Я тоже это могу видеть.
— Ну вот! — почти обрадовалась Лаодика.
— Видят, но ничего в этом не понимают… не чувствуют, — продолжала объяснять Герофила. — И поговори с ними — дурочки-дурочками. Каждая только и думает, чтобы замуж выйти и на том успокоиться… Предел желаний.
— Что ж тут такого, это наше призвание, — опять не согласилась Лаодика.
Поначалу две эти женщины обрадовались друг другу. Одна — скиталица ясновидящая. Другая — тоже странница, покинувшая для Поликарпа свой город, родных. Теперь же какая-то трещина пролегла между ними.
— Подруга, — заволновалась Герофила, — хорошо, когда у тебя Поликарп — умница. Ищет истину, и вы вдвоем, как свободные птицы. Но в других случаях затворять себя в четырех стенах для чего? Хозяйка в доме — вот и все женское царство…С другой стороны, кому служить, кому помочь? Существу, которое и в мирное время готово бороться с другими за лишний кусок, уповая на силу, будь то богатство, знатность и даже ум. А если — неудачник или обездоленный, вынужденный признавать силу другого и гнуться под ее напором?… А под небом войны, под небом многослезного Ареса, когда сила откровенно оскаливается, когда могучий убивает слабого, обольщается так или иначе могуществом силы, да и сам погибает… И победитель, и побежденный. Сила ведь — это цепь, на которой мы все сидим. Но души, отлетая от тела, одинаково смиряются, принимают равную честь. Может быть, тогда-то человек и становится самим собой… Тот, кто про это создаст песню, будет гением, подобно богам.
— В твоем неприятии силы больше гордости, чем у всех воинов, вместе взятых, — почти восхитилась Лаодика. — Однако я — женщина, и для меня с Поликарпом и четыре стены — весь мир.
— Я тебя понимаю, — вздохнула Герофила. — Любить — это наш долг. И я бы, может, хотела забыть себя для любви.
— Но при этом не хочешь оставаться только женщиной, — проницательно заметила Лаодика.
— В этот момент я хочу забыть, что я женщина, — призналась Герофила.
— Я об этом никогда не забываю, — сказала Лаодика.
— И опять я понимаю тебя, — согласилась Герофила. — Мы принимаем правила их игры… А вообще, мужчины, — обратилась она сразу ко всем троим молодым людям, безмолвно слушавшим напряженный женский разговор, — не кажется ли вам, что человек не знает еще своего призвания или забыл о нем… Может быть, в золотом веке Сатурна люди про себя больше понимали. Не зря ведь назывался век золотым… Ты, Тезей, немного ведь встречался с космофеями, когда был у великого кентавра. Может быть, они все еще пребывают в младенчестве, потому и чище, и лучше нас, и счастливее.
— Они знают, что такое оружие, Герофила, — подумав, сказал Тезей.
— Что ж, дети тоже дерутся иногда, — рассудила пророчица.
— Кто же, по-твоему, мы? — спросил Тезей.
— Кто бы ни были, но и до зрелости нам далеко, — ответил за Герофилу Поликарп.
— И до юности тоже, — заметила Герофила. — Подростки, пожалуй.
— И уже испорчены, — добавил Мусей.
— Какими же люди дальше-то будут? — вслух подумала пророчица. — О боги, что их ждет, несчастных!
— Если внять твоим словам, Герофила, — мягко произнес Поликарп, — так и будут опираться на силу, как на трость.
— Вот именно, — обрадовалась Герофила сравнению. — …Тебе бы тоже песни сочинять, Поликарп.
— Спой нам какую-нибудь твою песню, — поощрила пророчицу Лаодика, которой нравилось, когда Поликарпа хвалили.
— Для тебя с удовольствием, — согласилась та.
Тезей хотел было снять со стены кифару, но Герофила остановила его:
— Не надо, я и без кифары сумею.
Она встала, отошла несколько в сторону от присутствующих, помолчала, запрокинула голову:
Ио пэан! Воспою я опять Аполлона.Тот его слышит, кому не чужда моя песня.Избранность это иль просто судьба, отвечайте?О, небеса, на земле не нашла я ответа.Двое влюбленных лишь станут единым порывом, —С этою жизнью в единстве никак не сплетутся.Все рассудили, и только любовь вне закона.Будто ничья: никому и ни в чем не послушна.Светоч зажжется, и тут же — от тьмы отделился.Станешь любовью и сразу же что-то разрушишь.Может быть, избранность только богам и доступна.Бог песнопений, зачем ты гонимым лишь внятен.Знаем ли то, что зовем безоглядно любовью?И отчего не чужда она только молитве?
— Замечательно! — восхитился Мусей.
