— Не думай сейчас об этом, — произнесла Герофила.
— Странно, — сказал Тезей, — я любил Ариадну больше самого себя… Появилась ты и сделала меня сегодня счастливым…
И еще две женщины представились ему: Перигуда и Перибея. На мгновение всплыла в памяти и коринфская гетера Демоника…
— Любовь — цветок иного мира… — снова заговорила Герофила. — Он лишь распустится — гибнет под нашими холодными для него небесами… Потому всякий раз цветком таким следует дорожить. Без него ведь тоже не жизнь… И, повторюсь, — любовь выше людей, потому и не может быть неразделенной. Мужчина может быть влюбленным во многих женщин, а женщина — во многих мужчин… Вот бы переплести все влюбленности, — улыбнулась она, — мир был бы таким единым…
— Но не получится, — закончил за нее Тезей.
— Не получится, — согласилась Герофила, — всякий раз любовь так индивидуальна…
— Посмотри на меня, смотри в мои глаза… — теперь это сказал Тезей…
Утром снова пришел Мусей. И привел с собой Одеона. Герофила не выходила из отведенных ей помещений. Тезей же был уже на ногах. Только они втроем разговорились в ожидании гостьи, как царю доложили, что к нему просится Менестей.
— Вот и родственник пожаловал, — неопределенно произнес Мусей.
Менестей, сын Петея и внук Орнея, и впрямь был дальним родственником земного тезеева отца Эгея. Считалось, что линия Менестея тоже берет свое начало от Эрехтея, несколько поколений назад царствовавшего в Афинах.
— Зови, — приказал Тезей прислужнику.
После минувшей ночи Тезей был в наилучшем расположении духа и готов был обнять мир, не только своего дальнего родственника.
Менестей вошел в мегарон не без видимой осторожности и остановился, как только кончились несколько парадных ступеней, ведущих наверх. Бездетный вдовец, он был лишь лет на десять-двенадцать старше Тезея, но его небольшая коричневая бородка прибелена была уже начинающей проступать сединой. Брови под невысоким лбом, массивные, словно приклеенные. Под ними не сразу разглядишь цвет глаз. К тому же глаза Менестей как припрятывал за тяжелыми веками.
Тезей охотно двинулся навстречу родственнику, обнял его за плечи и усадил на сидение, подставленное Мусеем.
— Прости меня, Менестей, что я раньше не нашел тебя, — обратился молодой царь к гостю. — Боги не простят мне такого отношения к кровной родне, но, знаешь…
— Знаю, знаю, — поспешил ответить Менестей, — до того ли было тебе. Боги испытывали тебя иначе. Где было найти силы на другое.
— И все-таки ты прости меня, — настаивал Тезей. — А, хочешь, — предложил он вдруг, — перебирайся ко мне в Акрополь. Мы тут одни, и места хватит.
— Ты добр ко мне, Тезей, — отвечал Менестей, — но лучше я для твоей же пользы останусь в гуще народа… Это у меня хорошо получается, — добавил он, придав последним словам особое значение.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Тезей.
— Я умею слушать и говорю так, чтобы ко мне прислушивались, — отвечал Менестей.
— Тем более жаль, что не хочешь в Акрополь перебраться, — любезно сказал Тезей, — твои советы были бы для меня весьма полезны.
— Ты преувеличиваешь, царь, — скромно потупился Менестей. — Я ведь и так могу посильно помогать тебе советами.
— Кто такой Клеон? — спросил царь.
— Это человек, которого бы не было, если б не появился ты.
— Кто это?
— Не появись ты, не принеси с собой те изменения в жизнь Афин, которыми ты здесь всех взбудоражил, он бы и остался в безвестности. Клеон возник на волне смуты, которую ты поднял идеей народовластия. Ты, словно бог, создал его, своего противника.
— Но сам он что такое? — продолжал допытываться Тезей.
— Был незаметным писарьком у царских чиновников, какие поплоше, — сказал Менестей пренебрежительно. — Вон Одеон его хорошо знает. Мальчишкой Клеон при их храме болтался.
Тезей повернулся к Одеону.
— На побегушках он был, — ответил Одеон, улыбнувшись, — во время таинств служил чтецом, по ночам состоял при шкурах и кубках, мыл посвященных, обмазывая их грязью и отрубями, напоминал, когда после очищения следует произнести «Бежал зла, нашел благо». Всегда похвалялся, что сам может это протрубить звонче, чем кто бы то ни было. Водил по городу бесноватых вакханок в укропных и тополевых венках. Зажимал в кулаке пару откормленных полозов и потрясал ими над головой. Вопил «Эвоэ-сабоэ», приплясывал, выкрикивал в такт «Гиэс-аттес-аттес-гиэс». Старые бабки умилялись, называли его запевалой, вожатым и плющеносцем.
— Еще раньше, в школе, готовил чернила, отмывал скамейки и подметал за дядьками, — добавил Мусей.
— Однако мне тоже приходилось наниматься в поденщики и убирать чужое — то маслины, то смокву, то виноград, — решил вступиться за Клеона Одеон.
— И в окружной список граждан его все-таки вписали, — заметил со своей стороны Мусей. — И знаний он постарался набраться… Только, по-моему, — усмехнулся он, — кое-каких сведений лишь нахватал — то там, то тут, у него от этого лишь шум в голове.
— И теперь вот Клеон — водитель народа, — заключил Менестей все также пренебрежительно.
— Но он же твой друг, — прямо заметил Менестею Мусей. — Вы же с ним постоянно шепчетесь по углам.
— Мало ли, с кем я шепчусь, — невозмутимо возразил Менестей, — я сам себе друг… А теперь вот, — он сбавил тон и произнес почти заговорщически, — друг нашему Тезею, и хочу, чтобы он стал другом афинского народа.
— И потому надо с этим народом пошептаться, — не отставал от Менестея Мусей.
— Ты говори с народом открыто, а я пошепчусь, — отвечал Менестей. — Посмотрим, у кого лучше получится. Думаю, шептанье не унизит потомка Эрехтея, — добавил он не без высокомерия.
— Надо все-таки познакомиться с Клеоном, — решил Тезей.
— Кто он такой, чтобы с ним вступать в переговоры, — скривился Мусей.
— Кланяться вчерашнему дню, — разумно ли это, — поддержал это возражение и Одеон.
— Можно подумать, что вы живете в завтрашнем, — отрубил Тезей.
— Сказано мудро не по годам, — восхитился Менестей. — Сразу видно, что ты дитя богов.
— Беспризорное дитя богов, — усмехнулся Тезей.
Последнее Менестей как бы и не расслышал.
— Значит, я приведу к тебе моего друга? — спросил он, поглядывая на Мусея и Одеона. — Правда, что не худо его приручить.
— Обязательно приводи, — сказал царь.
На утреннюю трапезу со знаменитой гостьей Менестей не остался: дал понять, что так сразу не станет злоупотреблять благосклонностью вновь обретенного царствующего сородича…
— Все-таки он старая лиса, — не удержался Мусей, когда Менестей их покинул.
— Но еще желающая места повыше в Афинах, — добавил Одеон.
— Други мои, — обратился Тезей к Мусею и Одеону, — человек, который хочет места повыше, будет стараться изо всех сил. А кто ничего не хочет, тот и делать ничего не станет… Только болтать.
— Конечно, ты распорядился по-царски, — заметил Мусей со вздохом, — однако не угодить бы охотнику в капкан лисы.
— Не пугай, твои пророчества, как выяснилось, рассчитаны на слишком отдаленное время, — беспечно рассмеялся Тезей. — Ты дальнозоркий. Там, где ты видишь, нас уже и не будет.
После ухода Менестея к мужчинам присоединились Лаодика и Герофила. Вином и пищей все они подкрепились наскоро, так как Одеон пригласил их к себе в храм. К храму молодая компания проследовала той же короткой дорогой, которой однажды ночью шел Тезей, не ведая того, на встречу с Ариадной. Храм вновь показался ему старчески осевшим в землю. Два ряда высоких кипарисов с двух его сторон нарядностью и стройностью своей подчеркивали преклонный возраст этого священного строения.
— И вправду, надо возводить Дионису новый храм, — сказал Тезей.
Их ждали. У входа в храм стояли жрецы в свежих длинных свободных хитонах, ничем не подпоясанных. Эвн, верховный жрец — иерофант — в пурпурном, остальные — в белых. Перед ступенями, поднимающимися к колоннаде, была поставлена посудина с водой, куда каждый из пришедших окунул руку, чтобы очиститься перед тем, как войти внутрь святилища. И тут же двое молодых жрецов лавровыми ветвями принялись смахивать пыль со ступеней храма. Каждый из пришедших рукой, очищенной водой, притронулся к дверному кольцу, приобщаясь тем самым к дому божества. Света внутри храма было мало, особенно входящему с улицы, из-под солнца; смутно просматривались дары, расположенные вдоль стен: массивные кубки, бокалы и чаши позолоченные, серебряные и позолоченные маски, позолоченные же деревянные курильницы, фигуры дев на подставках, кушетки, складные стулья. Затем привыкшие к полумраку глаза различали уже все вокруг… Вперемежку висело и стояло оружие. И тут же рядом с военным снаряжением на инкрустированных столиках лежали ожерелья, женские украшения, кольца. А между ними — маленькие головки львов, фигурки коней, грифов и всяческих рыб. Побудешь здесь, и становится понятно, отчего жрецы не любят внутрь святыни пускать посетителей. Особенно, когда приходят сразу помногу. Благочестие благочестием, а так и подмывает человека стянуть что-нибудь со столика или из темного священного уголка и в складках одежды вынести в грешный мир. И то сказать, как ни раскладывай дары, не выходит порядка. Такие они разные. Подстать дарителям. И если собрать дарителей вместе, вряд ли они о чем-либо смогли бы договориться. Не таков ли и весь греческий мир, если вглядеться, где сколько греков, столько и Греций. Ни на одну меньше.
