— Вот это да! — первым восхитился Мусей. — Без слов! Без танца! Но ведь афиняне непривычны к такому, на улице могли бы и не понять. Могли бы даже побить… за шум неуместный!
— У него поэтому и характер скверный, — сказал Одеон.
— Невероятно! — опомнилась и Герофила. — В храмах Аполлона так играть не умеют. И в Дельфах нет подобного музыканта.
— В храме Аполлона? — опять крикливо и пренебрежительно откликнулся Эсхин. — Разве там играют?.. Всякий раз кажется: то ли им настройщик нужен, то ли на инструментах рога потрескались, то ли из-под струн выпали янтарные камушки.
— Он у нас и не такое может, — похвалил Эсхина Одеон, не реагируя на выкрики музыканта. — А ну, покажи…
Эсхин выпрыгнул из-за стола и без слов, одним выражением лица, пластикой тела так изобразил поглупевшего от встречи с городом деревенского увальня, что застолье взорвалось от смеха. Проказник стал показывать, как рядится с покупателем скупой рыночный торговец. А когда он принялся изображать спешащую к соседкам сплетницу, вокруг все буквально рыдали от хохота. Тогда Эсхин медленно, очень медленно обернулся вокруг своей оси. И — предстал вдруг перед присутствующими воплощением такой безысходной скорби, что застолье ахнуло, мгновенно трезвея. У Герофилы к сердцу подступила боль.
А Эсхин, как ни в чем не бывало, вдруг снова самоуверенно заулыбался в ожидании всеобщего одобрения.
— Мерзавец, — всхлипнула Герофила и со слезами на глазах бросилась целовать лицедея.
— Такой-то шалопай — и без афинского гражданства, — развел руками Одеон.
— Это надо поправить, — заявил Тезей.
— А… — отмахнулся Одеон.
— Божественный сосуд, — возвел вверх очи Эвн.
— Так надо, чтобы боги и объявляли иногда таких людей гражданами города, — сообразил молодой царь. — Иначе моих афинян не проймешь.
— Не знаю, не знаю, — недоверчиво покачал головой Одеон, — наши афиняне богобоязненны только по ночам, и то, если собака завоет.
— Пусть боги усыновляют, пусть таланты становятся гражданами Афин, — настаивал Тезей, радуясь возникшей у него мысли.
— И удочеряют, — добавил с усмешкой Одеон.
— Есть, есть в этом мысль, — пришел на помощь Тезею Эвн. — И еще хорошо бы, — он добавил голосу ласковости… — Дионису новый храм поставить.
«Вот и Ариадна говорила об этом», подумалось молодому царю.
— Надо поставить, — твердо заключил он.
— И чтобы за землю не платить, — напевал Тезею Эвн, — чтобы, как другим богам, просто так, даром дали.
— Сделаем, — пообещал Тезей. — Если афиняне заупрямятся, я им из своей казны дар сделаю. А землю пусть бесплатно выделят.
— Пракситея, — Эвн оживился более, чем приличествовало его сану иерарха, махнул рукой, — давай!
По знаку верховного жреца взрывом загудели на разные тона авлосы и флейты, загремели тимпаны. От стола, где сидели артисты, отделилась одна из женщин и выпорхнула на свободное пространство ближе к гостям. Она скинула с плеч нежно-пятнистую, тонко лоснящуюся легкую накидку из шкуры лани, отбросила ее назад, в руки тех, кто только что сидел с ней рядом, и осталась в коротком хитоне. Осторожно, плавно двинулась в танце. Движения ее были и стыдливы, и несдержанны одновременно. И было в них столько соблазна, что пьянили они более любого вина. Следом за нею из-за стола поднялись другие женщины и, взявшись за руки, поплыли, танцуя за спиной Пракситеи. Казалось, хитон тоже спал с танцовщицы, что она обнажилась вся, как есть, отдавшись только движению: взмывались руки, мелькали ноги, непрерывно менялся рисунок неудержимого тела.
— Она совершенна! — восхитился Тезей.
— Не вполне, есть еще, что отгранить, — лукаво улыбнулся Одеон.
— Она совершенна, — не согласился молодой царь, не отрываясь взглядом от танцовщицы.
— Язык подрезать, — все так же улыбаясь, сказал Одеон.
А когда Пракситея закончила танец, позвал ее:
— Выпей с нашим царем из одной чаши, плясунья.
— Что!
Пракситея повела рукой так, словно уже держала чашу. И чаша с вином тут же в ее руке появилась. Озорно глядя на вставшего рядом Тезея, Пракситея осторожно, кажется, одной струйкой, не отрываясь, влила в себя треть чаши и протянула оставшееся молодому царю. А когда Тезей выпил и свою долю, танцовщица приникла к его губам своими губами, еще мокрыми и терпкими от вина.
— И как тебя сюда муж пускает! — рассмеялся Мусей, который, видно, не раз встречался с искусной плясуньей.
— Как бы он меня не пустил, — Пракситея сверкнула глазами, — ему самому надо меньше шляться по винным притонам да цирюльням. Мой оболтус только туда и знает дорогу. А где дорога на рынок, никак не отыщет, бедняга.
— Зачем ему рынок, — подзадоривал Пракситею Мусей, — ты из храма всегда принесешь кусок-другой.
— Вам, мужчинам, не угодишь, — не осталась в долгу танцовщица. — Я сегодня подала ему пару яиц… Мягких… как задница. Так ведь ворчит.
— Хотел бы я посмотреть, как он ворчит на тебя, — заметил Эвн, — ты ведь какой крик в ответ задашь.
— А чего нам голос-то укорачивать. Мы, дочери Афин, свободные женщины. Только царя нашего и слушаемся.
И Пракситея окинула Тезея таким откровенно зовущим взором, что он спиной почувствовал на себе недовольные взгляды Герофилы и Лаодики.
— На все-то ты можешь ответить, — укорил танцовщицу Эвн.
— Нам, женщинам, известно и как Зевс с Герой поженились, — ответила она, прибегая к пословице. Повернулась и ушла к своему столу.
— Эти плясуньи такие несуньи, — рассмеялся Мусей.
— На Крите не очень-то унесешь, — заметил Тезей.
— И в Египте, — сочла нужным сказать Герофила, — о таком мало кто подумает, чтобы из храма домой что-нибудь нести… Правда, земля там повзрослее будет, — добавила она.
— Темные мы, темные еще, — признал, нисколько не огорчаясь, Мусей.
И пиршество продолжалось. И опять гремела музыка. Два танцора показывали свое искусство. Один, пританцовывая, высоко подкидывал мячик, сшитый из разноцветных кусочков ткани. Другой — в пляске же — ловил его. Задача заключалась в том, чтобы каждый плясун ловил мячик на самой высокой точке прыжка. Это юношам удавалось, вызывало одобрительный гул застолья.
Вино лилось, шум веселья нарастал. И вот уже Мусей, схватив два ножа, быстро и искусно выстукивал ими по столу, словно кимвалами. Кто-то из мужчин вскочил на стол, где сидели артисты, встал на голову и принялся вытанцовывать ногами в воздухе.
— Эвоэ! — выкрикивал кто-нибудь.
— Эвоэ! — в ответ гремело застолье.
Утром, когда речь зашла о Герофиле и ее самосском и кларском браках, Лаодика сказала Тезею:
— Она устраивает свои дела, продвигаясь к цели.
Поначалу Тезей внутренне воспротивился такому умозаключению Лаодики, однако, оставшись один, уловил в нем определенную практичность женского ума. И это показалось ему интересным. К Герофиле такое как бы и не относилось: он не судил ее. Про себя же Тезей понял, что поглощающее его чувство к Лаодике пропало, превратилось в ощущение спокойной близости, какая бывает по отношению, может быть, к сестре. И впрямь, Герофила выполнила обещанное. Она освободила Тезея от Лаодики.
Выполнил свое обещание и Менестей. Он привел в мегарон Акрополя к Тезею Клеона. Заодно постарался, чтобы Мусей и Одеон тоже были при этом, желая продемонстрировать этим двоим, что он способен действовать, что язык у него во рту не какая-нибудь рыбина, плещущаяся в теплой посудине.
Впрочем, внешне Менестей держался так, словно нет у него тут ни особенных знакомых, ни родственников, а просто сопровождает он драгоценного Клеона, заботясь, чтобы не запутался здесь этот бесхитростный и не оцененный еще по достоинству человек. Клеон же, попав в обширный царский мегарон, как ни старался обрести невозмутимость, то и дело внутренне вздрагивал, глаза его то натыкались на колонну, то промахивались, не долетая взором до непривычного далека стен, то словно разыскивали что-то по полу.
Приступил к беседе Тезей, дав гостю несколько освоиться в обстановке:
— Мне показалось, Клеон, что ты заранее готов воспротивиться любому новшеству, от кого бы оно ни исходило.
— Не любому, — не согласился Клеон.
— Чего же твоя душа не принимает?
— Когда собираются рушить порядки, к которым народ привык, — запальчиво ответил защитник народа. — А при твоем народовластии, — он подчеркнул голосом слово «твоем», — каждый отвечает сам за себя. И нет единства. Это выгодно только ловким. Чтобы твоими черепками голосовать, придется разбить сосуд отеческой справедливости.
— А ты хотел бы, чтобы всякие десять дней приносились жертвоприношения за государственный счет: народ пирует, получает мясо… Так? — вклинился тут Мусей.
— По-твоему, одним все, другим ничего, — зло сверкнул глазами на него Клеон. — Пусть и дальше жены твоих друзей сливки переводят на благовония?
