Чену пришлось прервать игру и смотреть.
— Мой долбаный дробовик, — пробормотал он недовольно.
Боб сдвинул руку, пошарил еще и вытащил обшарпанную скрипку.
— А смычок где?
— Да там же, рядом, — махнул, не поворачиваясь, Чен. Боб встряхнул извлеченный из-за стойки смычок, и грист послушно его наканифолил. Затем Боб встал рядом с ТБ, спиной к бару, приставил скрипку к груди, извлек из нее долгую тоскливую ноту и тут же, без остановки, перешел на нечто быстрое и плясовое. Свою музыку, довольно замысловатую, он акцентировал громкими воплями прямо ТБ на ухо.
— Да на хрена же так орать, — пожаловался ТБ, когда Боб опустил смычок.
— Я хочу танцевать, — заявил Боб. — Освободите мне место! — заорал он на всю забегаловку.
В середине зала расчистили небольшой пятачок, и Боб вышел на него, играя на скрипке и приплясывая.
— Пошли, ТБ, — сказала Сестренка Мэри. — Потанцуем, разомнемся.
Она взяла ТБ за руку, и тот позволил увести себя от стойки. Он не слишком понимал, что ему нужно делать, да ему и не нужно было знать; она взяла его под руку и крутила, и крутила, и крутила, пока ему не стало казаться, что сейчас его вывернет. Потом верчение кончилось. Пока ТБ пытался отдышаться и остановить крутившиеся стены, шлюха вскочила на один из столиков и стала трясти своей юбкой в такт Бобову бешеному пиликанью. ТБ смотрел на нее, бесконечно довольный этой передышкой.
Пусть и вразнобой, пусть и не слишком в ритме музыки, но теперь уже раскачивался весь зал. В промежутках между песнями Боб прикладывался к бутылке самогона и передавал ее Сестренке Мэри, которая так и оставалась на столе, отплясывая и приводя в исступление мужиков, окруживших ее кольцом и пытавшихся заглянуть под дико развевающееся платье. Чен работал у стойки, отложив на время домино. Он мрачно хмурился, что помешали играть, но стаканы наполнял весьма прытко.
— Выпей виски! Выпей виски! — кричал Боб раз за разом.
С некоторым запозданием ТБ сообразил, что это название — и весь текст — исполняемой песни. Кто-то сунул ему в руки бутылку. Он глотнул, ни о чем не думая, и то, что было в бутылке, скользнуло ему в глотку нежно и гладко, как комок лимонного желе.
Питьевой грист. Содержимое бутылки было темно-пурпурным и чуть-чуть фосфоресцировало. ТБ сделал еще глоток, а затем у него отобрал бутылку следующий потребитель. Грист начинал активироваться, он чувствовал это желудком. И вдруг он понял его кодированное назначение. Старый Добрый Семьдесят Пятый. Мы прокатим тебя на комете прямо в солнце.
— Вали дальше, — сказал ТБ гристу. — Терять мне нечего.
Включись и выиграй! — сказал ему грист. Включись и выиграй!
Но этот конкурс сто лет уже как окончился.
Нет, спасибочки.
Чего ты хочешь больше всего?
Вопрос был, конечно же, предварительно запрограммирован. И это был не тот грист, который рекламировал конкурс. Кто-то состряпал смесь. И сделал это, не слишком задумываясь, что и с чем он мешает. Ощущалось и что-то еще, совсем другое. Возможно, военный грист. Буквально в шаге от восприятия.
А какого, собственно, хрена? Вали кулем, потом разберем.
Чего ты хочешь больше всего?
«Быть пьянее, чем я был когда-либо прежде».
Пьянее, чем сейчас?
«Да, конечно».
Хорошо.
Ночь, не имеющая равных! Видение обнаженных любовников в бассейне Ганимедского курорта, тянущих через длинные соломинки из бутылок Старый Добрый Семьдесят Пятый.
Воплоти мечту! Включись и выиграй!
«Я сказал „нет"».
Блаженный сон рассеялся.
Чего ты хочешь больше всего?
Боб был уже на столе, рядом с Сестренкой Мэри. И как они там вдвоем помещаются? Боб играл на скрипке и танцевал. Он опасно отклонился назад над танцующей толпой, шлюха его придерживала, а скрипка была между ними. Они крутились и крутились по кругу, Боб отчаянно пилил свой инструмент, а рот Сестренки Мэри сверкал черной, маниакальной, о тридцати двух зубах улыбкой.
Кто-то врезался в ТБ и толкнул его на кого-то еще. ТБ, покачиваясь, пробрался сквозь толпу, забился в угол и стал ждать, когда же забегаловка перестанет крутиться. Через какое-то время он осознал, что никогда она не перестанет, и Боб с Сестренкой Мэри никогда не перестанут, и народ в забегаловке тоже, что этот стул, эти столики, эти стены так и будут крутиться, а теперь они еще и перепились, кренились и раздувались, грозя его поглотить, желая что-то от него получить, хотя все, что у него теперь было, это ровно ничего.
ТБ кое-как пробрался за спинами танцующих к двери. Затем он осторожно, словно от кого-то таясь, обогнул косяк. Пластиковые висюльки хлестали его по лицу, но он пробился между ними и спустился с крыльца. Пройдя футов сто, он попал ногой во что-то мягкое и упал навзничь.
Над ним в вышине аритмично мигали вспышки болотного газа. Вонь всей вселенной — нечто, чего он давно уже не замечал, — ударила его с такой силой, что могла бы сбить с ног, не лежи он и так в болоте. Все было не так — страшно, до жути не так. Всё и все свихнулись.
Что-то крутило и сжимало желудок. А что шлепанье, это Бен там по лужам шлепает. Но ведь Бен — это я. Я — Тадеуш. Наконец-то мы слились воедино. Какой прекрасный предмет для размышлений. Человек с другим человеком, в него воткнутым, крест-накрест в четвертом измерении. Тессеракт со стонущим человеком, распятым на нем, на самом себе! Только этого никому не видно, оно же все в четвертом измерении.
От такого и запьешь, и сопьешься.
«Мне нужно перевернуться, а то захлебнусь, когда буду блевать.
Сейчас я буду блевать».
Он перевернулся на живот, и его желудок очень хотел извергнуть все свое содержимое, однако гристовое желе словно закаменело и никуда не хотело уходить; несколько минут его выворачивало всухую, а потом обессиленное тело бросило это занятие.
Чего ты хочешь больше всего?
«Я хочу ее, чтобы она снова была. Я хочу, чтобы все это, что было, никогда и не случилось. Я хочу иметь способность менять не только будущее».
А затем желе снова разжижилось и поползло по его пищеводу, словно цепляясь за стенки руками, и он открыл рот, и…
…боже милосердный, это и вправду были руки, маленькие руки цеплялись за его губы, ухватывались понадежнее, раздвигая губы, заставляя рот раскрыться…
Кашель взахлеб, отвращение, неудержимый позыв к тошноте
«Да я же не это имел в виду». Это, это.
Его лицо повернуто в сторону, а маленькие руки цепляют загаженную землю, продвигаясь вперед и вперед, волоча за собою толстый, в руку, послед из чего-то похожего на слизь, мерзее любой слизи…
Непроизвольное оцепенение всех его мускулов, судорожно напрягшихся, ощутив чужое присутствие, присутствие в них самих, желающее…
…выйти…
Он долго, бесконечно долго выблевывал гристовую слизь.
И эта субстанция собиралась в лужу и комковалась, и в ней уже были не только руки. Там было удлиненное тело. Еле намеченные изгибы ягодиц и грудей. Ступни размером с большой палец, но идеально сформированные. И все это росло.
Лицо.
«Я не стану смотреть».
Лицо, увиденное мельком, узнаваемое превыше любого узнавания, потому что не было ее лицом. Нет, нет. Он знал, что это не она. Это просто то, как он ее помнил.
Слизневая девушка каталась в грязи. Как ком теста, она каталась и росла, собирая мусор, в котором каталась, раздуваясь, становясь…
Оно открыло рот. Нечленораздельное бульканье. Вязкие, сырые слова. Он не мог себя удержать. Он подполз, наклонился над ней и стал слушать.
— Ты этого хотел?
— Господи. Да я никогда…
— Тогда убей меня, — прошептало оно. — Убей меня поскорее.
И он потянулся к тонкой еще шее, И пальцы его напряглись, и он почувствовал, как горло поддается. Не совсем еще сформировалось. Если был вообще подходящий момент покончить с этим чудовищем, этот момент был сейчас.
«Что же я тут наделал?» Он сжал пальцы крепче. Существо стало кашлять и задыхаться. Биться в отбросах, его породивших.
Нет, только не снова.
«Я не могу».
Он с трудом, по одному развел пальцы.
— Я не буду, — сказал ТБ.
Он сел чуть в отдалении от существа и начал с тупым интересом смотреть, как оно глотает воздух. Живет. Принимает вид женщины.
Оно открыло глаза на мир. Мутные, невидящие глаза. Он протянул руку и осторожно их протер. Пленки сошли, прилипли к пальцам, и глаза стали ясными. Лицо повернулось в его сторону.
— Я умираю, — сказала женщина.
Это был ее голос. Голос, как тот ему помнился. Ну, помоги Господи его проклятой душе. Ее голос.
— Помоги, — сказала она.
— Я не знаю, что делать.
— Чего-то не хватает.
— Чего?
— Я не знаю чего. Как-то не так. Она закашлялась.
