Тони Дэниел
Грист[1]
Дельные вещи, в которых что-то есть, пусть они и не предназначены для вечности, даже в самое запоздалое время приходят все-таки еще своевременно.
Мартин Хайдеггер. Письмо о гуманизме[2]
Полночь по общесистемному в «Вестуэйском кафе»
Стоя над всем мирозданием, терзаемый сомнениями священник блаженно помочился. Он тщательно отряхнул капли, скользнул равнодушным взглядом по треугольнику звездной тверди, заключенному между его ногами, а затем застегнул штаны. Спустил в унитазе воду, а о дальнейшем позаботилась центробежная сила.
Андре Сад вернулся к своему столику. Он шел над живым огнем космоса, над разверзшейся бездной — можете продолжить список, — практически их не замечая. Хотя в этом заведении, в «Вестуэйском кафе», и было нечто особенное лично для него, по сути оно представляло собой самую заурядную забегаловку с прозрачным полом, тонким, как лист бумаги, и прочным, как алмазная скала. Пятачок-пучок, как говаривали тысячу лет назад. Светящаяся вывеска над входом возглашала: «БЕСПЛАТНАЯ ДОСТАВКА». Другая, чуть пониже, вывеска говорила: «ОТКРЫТО КРУГЛОСУТОЧНО». Эта вывеска не горела. Закроют эту лавочку, как пить дать закроют.
Священник сел и поболтал ложечкой в чае. Он прочитал вывеску задом наперед, лениво задаваясь вопросом, похожи ли хоть немного звуки, формировавшиеся в его голове, на настоящий, древний, английский. А как тут поймешь, когда в голове шматок гриста?
«На общем уровне все понимают друг друга, — думал Андре Сад. — Хотя бы примерно, более или менее, они понимают, о чем ты».
Тускло, жирно поблескивает держалка для салфеток. Солонка заполнена наполовину, дырочки в ней давно пора бы прочистить. В тех местах, где обычно ставят тарелки, покрытие столешницы протерлось насквозь. ДСП, проглядывавшая в протертых местах, явно отсырела. В крошеном, проклеенном дереве просверкивал подобно чешуйкам слюды свободно плавающий грист: ремонтно-очистительный в давнем прошлом грист, начисто оторвавшийся от ресторанного управляющего алгоритма, что же ему остается, кроме как сверкать? Ну точно, как просветившийся адепт Пути Зеленого Древа. Оторвался и сверкает.
Что вы возьмете к этому гамбургеру?
Грист. Nada[3] и грист. Грист и nada.
«Я прохожу период депрессии, — напомнил себе Андре. — Я даже серьезно подумываю бросить священство».
И тут заговорила пелликула Андре — мелкодисперсная алгоритмическая часть его личности, раскинувшаяся более-менее неподалеку, заговорила, словно очень издалека.
Такое повторяется каждую зиму. А в последнее время усугубляется еще и бессонницей. Кончай ты с этим nada и nada. Будто сам не знаешь, что все материально.
«Кроме вас», — подумал в ответ Андре.
Он привык представлять себе свою пелликулу как маленькое облачко алгебраических символов, следующее за ним, как рой мошкары. Само собой, в действительности никто ее не видел.
Кроме нас, подумала пелликула.
«Ну и ладушки, остановимся пока на этом. Сыграйте мне какую-нибудь песню, вам не трудно?»
Уже через мгновение в его внутреннем ухе загудел гобой. «Не думай ни о чем» — древний гимн Зеленого Древа, который напевала мама, качая его в колыбели. Взращен и взлелеян в вере. Пелликула снабдила гимн парой инверсий и вариаций, однако звуки все равно вселяли мир и спокойствие — как и всегда.
Имелся способ рассчитать, сколько зим Диафании Земля — Марс вмещается в земной год, однако Андре никогда ничего не рассчитывал, перед тем как вернуться в семинарию для ежегодного послушничества, и они — то есть зимы — неизменно заставали его врасплох. Однажды просыпаешься утром, а свет за окном потускнел.
Дверь кафе открылась, и весь ее проем властно заполнила фигура кардинала Синефила. Это был крупный мужчина с роскошной гривой белоснежных волос. Кроме того, он был адаптирован к космической пустоте и бел лицом, как слоновая кость. Он был весь в черном, с петличным значком в форме дерева. Зеленого, конечно же.
— Отец Андре, — окликнул Синефил через весь зал; его голос звучал, как полицейский мегафон. — Ты разрешишь мне составить тебе компанию?
Андре молча указал рукой на место напротив. Синефил подошел размашистыми шагами и плотно, с размаху сел.
— Не поздненько ли гуляете, господин Мортон? Это же вроде не в ваших обычаях, — сказал Андре и отхлебнул из чашки глоток чая.
Чай отдавал перепрелой соломой. Наверно, пакетик слишком долго пролежал в воде.
«Мочился я слишком долго», — укорил себя Андре.
— Я пытался найти тебя в семинарском пристанище уединения, — сказал Синефил.
— Ну и правильно, что пришел потом сюда, — кивнул Андре. — Здесь я обычно и сижу, если не там.
— А что, студенты все еще тусуются в этой забегаловке?
— Да. Собака вот тоже возвращается к своей блевотине, так и я. Или к чьей-нибудь блевотине.
К столику неспешно подошел официант.
— Меню потребуется? — спросил он. — Я буду носить все руками, а то столики испортились.
— Пожалуй, я возьму себе что-нибудь, — прогудел Синефил. — Ну, скажем, лхаси.
Официант кивнул и удалился.
— А как у них с клиентурой? — поинтересовался Синефил. — Настоящие люди еще заходят?
— Думаю, им не по карману даже перекрасить свое заведение.
Синефил обвел помещение взглядом. Словно лучом прожектора.
— Да здесь и так достаточно чисто, — подытожил он результаты инспекции.
— В общем-то, да, — согласился Андре. — Думаю, базовая окраска все еще действует и только тонкий, сложный грист вышел из строя.
— Тебе здесь нравится.
До Андре вдруг дошло, что он загляделся на кружение чая в чашке и на миг утратил контакт со своим начальником.
— С тех пор как я пришел в семинарию, — начал Андре и улыбнулся, — это кафе стало вторым моим домом. — Он сделал глоток чая и откинулся на спинку. — Именно здесь я испытал свое первое сатори.
— Слышал, слышал, это вошло уже в легенду. Ты вроде бы ел тогда картофельное пюре.
— Пюре из бататов, если уж быть совсем точным. Можно было взять три вегетарианских блюда, ну я и выбрал бататы, бататы и снова бататы.
— А вот мне эту сладкую картошку и насильно в рот не впихнешь.
— Это тебе только кажется. Бататы нравятся всем, а не нравятся, так после понравятся.
Синефил басисто расхохотался, его тяжелая голова запрокинулась к потолку, в красноватых, как бронза, глазах мелькнул на мгновение свет.
— Андре, — сказал он, отсмеявшись, — нам нужно, чтобы ты вернулся к преподаванию. Или к исследовательской работе.
— Мне недостает веры.
— Верь в себя.
— Это то же самое, что и вера вообще, как тебе прекрасно известно.
— Ты слишком хороший ученый и священник, чтобы так терзаться сомнениями. Мне уже начинает казаться, что чего-то я здесь не понимаю.
— Мне кажется, Мортон, что сомнение не пойдет к твоей прическе.
— Так вы решили? — спросил вернувшийся официант.
— Мне — шоколадный лхаси, — не колеблясь, откликнулся Синефил. — А отцу Андре — хоть малую толику веры.
Официант застыл в недоумении, его гристовая нашлепка то ли не смогла перевести слова кардинала Синефила, то ли превратила их в полную абракадабру.
«Этот официант, — подумал Андре, — он почти точно из Радиала Блаженных Садов. Подсобные работники в большинстве своем состояли в Семинарском Барреле. Там у них был свой профессиональный жаргон и тысячи диалектов, сильно разошедшихся. БАЛы этого клана бедны как церковные крысы, а на баррелевую зарплату приличного гриста не купишь».
— Ийе фтип, — сказал Андре официанту, конечно же, на жаргоне Блаженных Садов. — Это шутка.
Официант неуверенно улыбнулся.
— Все, что мне нужно, это крутой кипяток для моего чая, — добавил Андре.
Официант ушел с видом явного облегчения. Геройская внешность Синефила могла вогнать в дрожь и кого покрепче.
— Отсутствие у тебя веры не подкрепляется никакими эмпирическими доказательствами, — сказал Синефил. Это был приговор, не подлежащий обжалованию. — Ты — хороший священник, получше многих. С Тритона идут о тебе великолепные отзывы.
«Линсдейл, — подумал Андре. — Бродячий он, видите ли, монах. Бродячий стукач, так будет точнее. Ну, задам я ему на следующем конклаве».
— Мне здесь хорошо. У меня хороший приход, и я балансирую камни.
— Да, это создает тебе своего рода репутацию.
— У Тритона лучшая для этого гравитация во всей Солнечной системе.
— Я видел твои творения по мерси. Они прекрасны.
— Спасибо.
— А что происходит с ними потом?
— О, — улыбнулся Андре, — они попросту рушатся, стоит чуть-чуть отвлечься.
