— Тадеуш считал их полными психами. Ему было в их обществе крайне неловко.
— А как Алетея, она тоже была из таких?
— Алетея? Во всем, что касалось Тадеуша, Алетея была закоренелым атеистом. То, что сделала она, было хуже. Во много раз хуже.
— О чем это ты говоришь?
— Она в него влюбилась.
— Я не понимаю.
— Алетея влюбилась в Тадеуша.
— Но она же и так любила Тадеуша.
— Подумай-ка получше.
— Бен, — сказал Андре после секундной заминки. — Тадеуш и Бен не были одной и той же личностью.
— Да уж, положеньице было — цирк, да и только.
— Удачливым соперником Бена стал… другой вариант его собственной личности.
— В Тадеуше родился новый, улучшенный Бен. И, как легко догадаться, Алетея в него влюбилась. Загвоздка была только в том, что и Бен никуда не девался.
— Господи, — сказал Андре. — Ну и как же…
— Пикантно?
— Более чем пикантно.
Молли встала, подошла к окну и провела по стеклу пальцем, оставив на нем длинный, чуть мутноватый след. Здесь, в Конноте, освещение было ровным и спокойным, почти идеальным для нужд художника. Абрис Молли, вырисовывавшийся на фоне окна, был прекрасен.
— Таковым же было и решение, к которому эти трое в конечном итоге пришли, — сказала Молли. — Более чем пикантным.
— Алетея должна была стать подобной Тадеушу.
— Как ты сумел догадаться?
— В этом есть своя, и не хитрая, логика. Возникнет новая Алетея, а старая Алетея останется Бену.
— Да, — кивнула Молли. — Логика отчаяния. Но был один неучтенный фактор.
— Сердце Алетеи.
— Совершенно верно. Она любила Тадеуша. И она не любила больше Бена. Любила, конечно, но уже совсем не так. — Молли повернулась к Андре, но тот не видел ее лица из-за яркого света, лившегося в окно. — Но она не стала вмешиваться в их планы. И вот за это я никогда ее не прощу.
— Не стала, потому что хотела быть БАЛом.
— Хотела превыше всего. Хотела больше, чем любила Бена. Больше, чем любила Тадеуша. Но она уже за это наказана, все они наказаны.
— А как она сумела обойти скрининг? Ведь, по идее, ее состояние полностью исключало…
— Ты же знаешь Бена. Тадеуш и Бен решили, что очень этого хотят. На их стороне были изобретательность и умение убеждать. Очень изощренная изобретательность и очень большое умение убеждать.
Андре поднялся и встал рядом с ней, спиною к окну. Его затылок и шея ощущали небесное тепло.
— Расскажи мне, — сказал Андре.
Он прикрыл глаза и попробовал только слушать, но уже через секунду почувствовал прикосновение — Молли взяла его за руку.
— Я — Молли и только Молли, — сказала она. — Да, я всего лишь один из аспектов, но и все они, и все слои моей пелликулы — это Молли. Все это программирование, и весь этот грист, все это тоже я, Молли. Женщина, которую ты прежде любил. Но теперь я рассеяна по всей Диафании, по всему Мету. Я вплетена во внешний грист. Я созерцаю.
— А что ты созерцаешь?
— Солнце. Я созерцаю солнце. Когда-нибудь я его напишу, но пока еще не готова. Чем больше я созерцаю, тем менее готовой себя чувствую. Скорее всего, я буду созерцать еще очень долго. — Она чуть сжала его руку. — Но я как была, так и осталась Молли. А Бен не был Тадеушем. А Тадеуш — был. И Бена ела поедом ревность, но ревность к кому? Он считал, что имеет право решать свою собственную судьбу. Мы все имеем такое право. Он считал, что у него оно тоже есть. А было оно у него или не было? Я даже и не знаю.
— Трудный вопрос.
— Это никогда не стало бы вопросом, если бы не Алетея Найтшейд.
— Что случилось? — спросил Андре, все еще не открывая глаз. Теплое пожатие ее руки. Яркий свет на его затылке. — Где ты была?
— Понимаешь, Андре, Бен вонзился прямо в сердце Тадеуша. Как нож. С тем же успехом это мог бы быть настоящий нож.
— Как он смог это сделать?
— Когда это случилось, я была в Элизиуме, — пояснила Молли.
— На Марсе?
— На Марсе. Я была в составе команды, ты же знаешь. Консультант по эстетике. Меня тогда снова наняли.
Андре открыл глаза, и Молли тут же к нему повернулась. Безжалостный свет резко обозначил морщинки в уголках ее рта и на лбу. На той ее части, которая здесь. «Мы постарели, — подумал Андре. — И совсем растеряли прошлую близость».
— Все это как-то неопрятно… органика и все такое… поначалу. Там, где перестраивали Бена, рядом с одним из паровых вентилей была лаборатория. Были пульсации почти на разрыв и луч, расщепляющий на квантовом уровне, что, насколько я понимаю, крайне неприятно для процессируемого. К слову сказать, нечто подобное происходит, если ты множественный и решишь вдруг разбрестись по частям. В такие моменты мы особенно уязвимы.
— Когда перестраивали Алетею, Тадеуш тоже был там?
— Да, был. Вместе с Беном.
— И попал таким образом в интегрирующее поле, — подытожил Андре. — Как попал бы и любой, кто был рядом. И произошло слияние возможных будущих.
— Да, — кивнула Молли. — В этот момент каждый стал частью каждого.
— Бен, и Тадеуш, и Алетея.
— Бен понимал, что его любовь обречена.
— И это привело его в ярость?
— Нет. Это привело его в отчаяние. Беспросветное отчаяние. Не забывай, что я тоже была там. Я это чувствовала.
— И в тот момент, когда включили интегрирующее поле…
— Бен вонзился в сердце Тадеуша. Он протолкнул себя туда, где он просто не мог быть.
— Что ты имеешь в виду — «не мог быть»?
— Ты слышал когда-нибудь эти истории из далекого прошлого, когда эффект Мерсера был еще только-только открыт, о влюбленных или супружеских парочках, пытавшихся слиться в одно существо?
— Результаты были кошмарные. Рождались уроды, чудовища. И, к счастью, почти сразу умирали.
Андре попытался представить себе, каково это было бы, присутствуй в его пелликуле или в его конвертате некая сущность, отличная от него. Если бы ему приходилось все время терпеть неустранимое соседство этой сущности, другого. Едва ли не важнейшая особенность пелликулы состоит в том, что она ни при каких обстоятельствах не сделает ничего такого, чего не хочет вся личность. Она попросту не может — как не может взбунтоваться против тебя твой гаечный ключ.
Молли подошла к картине, окинула ее критическим взглядом и что-то смахнула с уголка холста. Затем повернулась — лицо и фигура на фоне диких Поллоковых клякс.
— Произошел взрыв, — сказала Молли. — Все аспекты погибли. Алетея не успела еще трансмутировать. Мы думаем, что не успела. Скорее всего, она погибла при взрыве. Ее тело было разрушено.
— А как насчет тебя?
— Я была в гристе. Само собой, меня разбросало, но я тут же сформировалась наново.
— А в каком виде присутствовал Тадеуш?
— Биологический грист с времяопережающими ядрами клеток. Он выглядел нормальным человеком.
— Он походил на Бена?
— Моложе, сильно моложе. Бену-то было уже под сорок. — Молли бледно улыбнулась и кивнула, словно только что что-то сообразив. — Ты знаешь, иногда мне кажется, что именно это и было причиной.
— Что — «это»?
— Что дело совсем не в том, что Тадеуш стал богом. Главное, что он выглядел лет на девятнадцать. У Алетеи всегда была слабость к молоденьким.
— Ты молодая.
— Спасибо, Андре. Ты всегда был очень галантен. Только, знаешь, даже тогда у моего аспекта было много седых волос. Я ведь решила — по глупости, может быть — никогда не растить себе новое тело.
Она стояла спиной к окну — силуэт, окантованный светом. Забыть все это. Забыть о розысках и видениях. Он положил руки ей на плечи и заглянул во фрактальные глаза.
— Ты красивая, — сказал он. — Для меня ты всегда была очень красивой.
Они не стали уходить из мастерской. Молли вырастила на полу постель. Они робко, застенчиво раздели друг друга. И он, и она почти что забыли, как это делается. За все время жизни на Тритоне у Андре не было любовницы.
Она отвернулась от него и вырастила на полу зеркало. В полный рост, точно такое же, какое было когда-то в их спальне. Не для туалетно-косметических целей. Во всяком случае — в примитивном их понимании. Она стала над зеркалом на четвереньки и бегло оглядела себя. Тронула свою грудь, волосы. Тронула лицо.
— Я не могу поместиться в раму, — пожаловалась она. — Я никогда не смогу написать свой автопортрет. Я больше не могу себя увидеть.
— А никто никогда и не мог, — сказал Андре. — Это всегда был такой фокус освещения.
Словно услышав его слова, день мгновенно выключился, и мастерская погрузилась в кромешную тьму. На Кон-ноте не бывало ни рассветов, ни закатов, ни сумерек.
— Семь часов, — констатировала Молли.
Андре почувствовал ее руку на своем плече. На своей груди. Она потянула его на себя, и вскоре они уже лежали вместе прямо на невидимом в темноте зеркале. Зеркало не сломается, не разобьется, ее грист не допустит этого.
