Разумеется, не все, что творилось в александровскую эпоху в России, стоит приветствовать, но и не замечать стремления к живительному покою, повлиявшему на расцвет промышленности, сельского хозяйства и культуры, Кощунственно. Наука и литература, живопись и театр первыми оценили предоставленный творческий антракт и быстро заложили основы Серебряного века, интеллектом Которого и порывом к прекрасному еще долго пользовались большевики, впрочем, настойчиво и безжалостно Уничтожая доставшееся им даром наследство. По словам Александра Блока, в дивном этом круге, которым Константин Петрович очертил Россию, заглянув ей в очи, очутился и сам обер-прокурор Святейшего синода, понимавший и умом, и сердцем свою Родину, как никто другой.
Сегодня в полном одиночестве, всматриваясь в прошлое и отстраняясь душевно от града оскорблений, Константин Петрович благодарил судьбу за все, что происходило с ним в предыдущее царствование — за десять с небольшим лет — и что увенчалось через два года после смерти воспитанника выходом «Московского сборника», где получило развитие его полное политическое и религиозно-философское profession de foi, в «высшей степени оригинальное явление русской самостоятельной мысли…».
Самостоятельность мысли — главная черта «Московского сборника» — не могла бы проявиться в период войн, когда она — мысль! — подвергается невероятному насилию так же, как и люди, отстаивающие родную землю с оружием в руках. Самостоятельность мысли требует особых условий. Русская философия и плеяда ее блестящих представителей, к сожалению, отвергли наследие Константина Петровича и, в достаточной степени используя его принципы, не признали в свое время родовую связь с ним, ограничившись установлением этой связи лишь с Владимиром Соловьевым. Однако недалек тот час, когда такой ущерб будет исправлен.
Бердяев, Франк, Булгаков, Вернадский, Лосский, Выгодский… Без «Московского сборника» они вряд ли сумели бы обозначить собственный дивный круг, который разорвали невежественные большевистские идеологи, выдававшие себя за философов.
Именно Константин Петрович привил воспитаннику отвращение к насильственной смерти на поле брани. Казнь по суду как необходимая мера ограждения общества от террора и уголовных убийств не подходит под категорию насильственной смерти. Война же как основной фактор взаимоотношений между странами на четверть века была исключена из государственно-социального существования России. Если признать Константина Петровича — хотя бы отчасти — тайным ее правителем, то как же не заметить этого?! Нет, недаром в течение короткого царствования воспитанника и особенно в последнее десятилетие перед отставкой он столько времени отдал педагогическим проблемам — по сути, детям, то есть будущему существованию народа как целостного организма.
Смерть как итог жизни, вечная жизнь после смерти как итог минувших лет, проведенных в праведном труде и семейных радостях, — почва, на которой плодоносными ростками взошло его отношение к миру. Тут нет места войне, идеологическим обманам и насилию. Вот почему преждевременная кончина Александра III, не дожившего до пятидесяти лет, поразила Константина Петровича, быть может, сильнее, чем уход юного Никсы в 1865 году. В последние месяцы старческая память то и дело теряла образ покойного наследника в своих глубинах. Портретная внешность царя-воспитанника, наоборот, все чаще возникала перед внутренним взором. Лучшее, что он создал, все-таки приходилось на годы общения и совместной работы с императором. Иногда казалось, что и до взрыва на Екатерининском канале он сумел создать нечто, обладавшее непреходящей ценностью.
Телеграмма
Константин Петрович чувствовал, что наступивший 1894 год не будет счастливым. Январская болезнь сильно ослабила государя. Он осунулся, подурнел, похудел. Лето выдалось ужасное — сырое, холодное, дождливое. В июле опять подступила болезнь. Александр III не любил жаловаться, не говорил всей правды врачам. Болела спина, правый бок. Почки давали себя знать. Смотрел невидящими глазами, никого не слушал. Когда Константин Петрович намеревался дать какой-нибудь совет, некогда почтительный и внимательный воспитанник — теперь в сане императора! — отвечал равнодушно и односложно:
— Хорошо. Спасибо. Посмотрим.
В первых числах августа он отправился на войсковой смотр в Красное Село. Отмахал больше десяти верст на лошади.
И слег. А надо было еще мчаться в Смоленск, чтобы принять участие в маневрах. Часто повторял банальную фразу:
— Хочешь мира? Готовься к войне. — И добавлял: — Мир держится русской мощью. Пошатнется Россия — полыхнет, где и не ожидают.
Для Константина Петровича сия — добавленная — мысль была бесспорна. Император решил, не без давления семьи, ехать в Беловеж на лесную дачу. Там целительный воздух. Тишина. Вековой лес хранил спокойствие редких обитателей. Профессор Груббе телеграфировал из Харькова, настаивал на поездке в Крым. Но не хотелось расстраивать сына, мечтавшего увидеть маневры. Однако зарядили унылые барабанные дожди, и волей-неволей отправились в Ялту. Богатырское здоровье подвело. Теперь не сломать подкову, не удержать на крутых плечах крышу вагона, как во время крушения поезда на станции Борки. Тогда профессор Груббе обратил внимание на травму спины и просил поберечь почки.
Октябрь по всем признакам обещал теплоту и ласковое, не взлохмаченное ветром море. На пристани государь принял почетный караул, еле сдерживаясь, чтобы не застонать от боли. Шел по-прежнему чеканной походкой. Пожелтевший, похудевший, с отсутствующим выражением на лице.
Стояли тихие туманные дни. Захотелось развлечь императрицу, и он предложил отправиться к водопаду Учан-Су. Великая княгиня Ольга обрадовалась. Поездка разгонит мрачные мысли. Профессор Груббе сказал:
— На острове Корфу не бывает зимы.
Император не принял намека. Резко ответил:
— Я в Ливадии десять дней и не чувствую улучшения. После короткого путешествия мне стало хуже.
Но судьба смилостивилась над ним, и больше недели здоровье позволило заниматься неотложными делами. Затем события развернулись в телеграфном стиле.
17 октября положение осложнилось. Особенно тяжелыми были ночи. Государь хотел бороться, хотел отбросить болезнь крепкими когда-то руками. Через два дня, проснувшись на рассвете, ощутил прилив бодрости. Поднялся, совершил туалет, надел хрустящую крахмальную сорочку. Выпил горячего чаю, но дойти до рабочего стола не сумел. Он лег и посмотрел в окно. Сек мелкий дождь. Серые клубы облаков безостановочно мчались вдаль.
Подумалось: наверное, море покрыто белыми гребешками. Как на сказочной картинке. Всю следующую ночь провел без сна. Утром перебрался в кресло. Позвал наследника и целый час провел с ним наедине. И лишь тогда велел впустить императрицу и остальное семейство. Трудно выдохнул:
— Кислорода! Кислорода!
Приобщился Святых Тайн и в два часа пятнадцать минут пополудни тихо в Бозе почил…
Ярко — драгоценным матовым светом — луна вырывала из тьмы очертания Малого Ливадийского дворца. Крупные звезды мерцали на безоблачном небосводе. В морском мраке ровно и успокаивающе сияли огни сторожевых кораблей. Черноморского флота. Необычайное шествие началось при ясных звуках торжественных слов: «Коль славен наш Господь в Сионе…»
Крейсер «Память Меркурия» принял останки императора, который и Россию сохранил в прежнем контуре, и армию, и флот, и ни одной солдатской жизни не загубил. Украинский теперь город Севастополь, а некогда город русской славы, встретил крейсер оглушительным пушечным салютом.
Отслужили короткую панихиду, и специальный поезд унес тело императора в столицу, уже покрытую первым снегом.
История бережно сохранила телеграмму, присланную из окаменевшего Петербурга: «Святейший синод, исполненный глубокой скорбью, не перестанет возносить усердные молитвы об упокоении чистой души царя-миротворца в Царствии Небесном».
В этом фрагменте явственно ощущается рука и сердце Константина Петровича. В Лондоне императора назвали судьей мира, в Италии — другом мира. Германия внимательно следила за происходящим в Крыму. Блаженны миротворцы! Блаженны-то они блаженны, но и глаз за ними нужен! Есть данные, что кайзер Вильгельм II поручил одному из врачей, профессору Лейдену, секретным образом уведомлять его о состоянии здоровья русского монарха. К чему такая таинственность?
Надо только сожалеть, что слова из телеграммы страна до сих пор не прочувствовала в полную меру. Не воспитали ее зависимые историки, не привили ей справедливого отношения к деяниям человека. А народ, как всегда, промолчал. Молчит и доныне!
Le roi mort, vive le roi!
Траурный поезд ехал медленно, семья покидала вагоны для панихиды в Симферополе, Борках и Харькове. В Москву попали лишь 30 октября. Через день гроб усопшего государя установили в Петропавловской крепости.
