Отбросил обер-прокурора как ненужный предмет. И после отставки нанес смертельную обиду. Почему? За что? Неужели преданность не в чести и вернопреданному нет Места у трона ни при жизни, ни после нее?
Самым любопытным и странным — по другим источникам — оказалось то, что император все-таки отправился на Забалканский проспект в Воскресенский Новодевичий женский монастырь, где присутствовал на заупокойной литургий и отпевании. Служили три митрополита, правоведы несли дежурство у гроба. Народу мало, младшие однокашники, Саблер, Ширинский-Шихматов, Преображенский, Львов, десятка два любопытствующих. У гроба, склонив голову, Николай II постоял недолго и, не проронив ни слова, сел в карету. Копыта глухо застучали по мостовой, раскидывая снежную жижу. Мартовское небо, по-петербургски низкое и серое, притягивало невольно обращенные ввысь взгляды прохожих.
Дневник, чуткий к мельчайшим деталям — прогулкам, чаепитию, охоте, беседам, — остался совершенно глух к выдающемуся и печальному событию.
Проект хорошо устроенного общества
Раннее утро никогда не приносило неприятностей. Нарышкинское палаццо тонуло в плотном, непроницаемом для взора удушливо-ватном тумане. Революционеры еще спали или наскоро пили кипяток, похрустывая колотым синеватым рафинадом и дожевывая бутерброды с колбасой — не поддельной, из мяса или ливера. Подобная колбаса вскоре исчезнет навечно — в эпоху развитого социализма, а в период его крушения обыкновенный и достаточно дешевый для России продукт вовсе испортится и даже станет представлять опасность для потребителя из-за подмеса зараженной радиацией говядины в фарш или распространения коровьего бешенства. Европейские поставщики, утратив совесть, сбывали, а наши предприниматели брали по заниженной цене и потирали грязные лапы, жмурясь от удовольствия и лукаво подмигивая. Но пока революционеры находились под сенью самодержавия, их здоровью ничто не угрожало.
Рассветные часы теперь были особенно милы Константину Петровичу. Можно спокойно подумать. Обычная для дня звуковая партитура Литейного пока не нарушала покой. Прошлое тихонько возвращалось и вместе с ним возвращалась настоящая жизнь, хотя он припоминал далеко не самое приятное и удачное из того, что случилось с ним. Он жил в годы невероятных и неожиданных изменений социального и политического ландшафта России. И он поначалу не принадлежал к их противникам, более того — он причислял себя к сторонникам Великих реформ. Мало кто сделал для совершенствования русского суда столько, сколько Константин Петрович. Но он не мог не замечать, к каким результатам привело внедрение новых законов. Его удивляла реакция на изменения студенческой массы и интеллигенции. В законах крылся лишь один изъян. Четко сформулированные и достаточно гуманные, они не являлись итогом социально-исторического развития и поэтому не могли быстро взять под контроль бурно развивающуюся гражданскую ситуацию. Дело Веры Засулич служило убедительным примером тому. Но, работая над юридическими проблемами, он-то добивался лучшего, он мечтал о лучшем и составлял — пока в уме — проект хорошо устроенного общества, а хорошо устроенное общество и есть справедливое общество, где прогресс — движение вперед — не связан с насилием и революциями. Если кровавая мистерия — повивальная бабка истории, то ему не нужны ни такая повивальная бабка, ни такая история.
Он знал, какое воздействие на людей оказывает литература. Он любил театр и верил в нравственную силу и возможности актерского перевоплощения. Вот почему он яростно боролся с драмой Льва Толстого «Власть тьмы», утверждая, что искусство писателя замечательное, но какое унижение искусства! Он писал о том императору и все-таки добился у него частичного запрещения пьесы. Там, в письме, было одно место, которое ему особенно нравилось. Ему казалось, что он точно указал императору на главный недостаток «Власти тьмы». Он вопрошал государя: «Неужели наш народ таков, каким его изображает Толстой? Но это изображение согласуется со всей тенденцией новейших его произведений — и народ-де наш весь во тьме сидит, и первый он, Толстой, приносит ему новое свое Евангелие. Всякая драма, достойная этого имени, предполагает борьбу, в основании которой лежит идеальное чувство. Разве есть борьба в драме Толстого? Все действующие лица — скоты, животные, совершающие ужаснейшие преступления…»
Вот у Достоевского сюжет разворачивается иначе, действие в «Преступлении и наказании» пронизывает борьба. Идеал ни на минуту не пропадает из действия!
Боже мой, каким нападкам он только, не подвергался! На обер-прокурора спустили всех собак! Пьесе аплодировали после авторского чтения в салонах графини Шуваловой, княгини Паскевич, а министр двора граф Воронцов-Дашков много поспособствовал успеху Толстого, пригласив императора к себе и фактически устроив писателю встречу с ним. Поддавшись первому впечатлению, император и воскликнул: «Чудная вещь!»
Вещь действительно чудная, но и над претензиями Константина Петровича стоит поразмыслить, а высказыванию насчет Достоевского, которое можно приложить к остальному творчеству писателя, нельзя отказать в замечательной емкости и, более того, именно под таким углом зрения, на мой взгляд, и надо рассматривать и понимать Достоевского как религиозное и художественное явление. Пьесу разрешили к представлению лишь при Николае II, который даже не поставил в известность Константина Петровича, что снимает запрет. Но разве обер-прокурор желал худшего для России? Его обскурантизм — выдумка прогрессивных экстремистов.
Константин Петрович припомнил, как зашумели недруги, когда в интеллектуальные круги просочился слух о его отзыве по поводу романа «Жерминаль» Эмиля Золя. Неужели Россия не двигалась бы вперед без подобных натуралистических французских штучек?!
История с «Властью тьмы» предшествовала событиям первого марта и развивалась на фоне предостережения, вынесенного катковским «Московским ведомостям». Вторые первомартовцы оказались почти точной копией своих казненных старших братьев. Они тоже вдохновенно распевали:
И, покончив борьбу, вспомнив нашу судьбу,Обвинять нас потомки не станутИ в свободной стране оправдают вполне,Добрым словом погибших помянут.
Константин Петрович был уверен в обратном. И, как видим, не ошибся. В свободной России добрым словом погибших не поминают. Наоборот, добрым словом их поминают нынешние обскуранты. В социуме, который стремится быть хорошо и правильно устроенным, нет места для доброй памяти террористам. Ужаснее всего, что уголовному убийству остатки разгромленной Плеве и Дурново «Народной воли» попытались дать научное объяснение. Программу не просто излагали на сходках, а отгектографировали и разослали по городам и весям страны. Им мнилось, что они жертвуют своей жизнью, а они жертвовали жизнью миллионов, хотя и утверждали, что политический террор «не есть месть, самосуд или бессознательный протест отчаяния, ни, наконец, прямое средство ниспровержения существующего экономического[!] строя, а временная, сознательная и рассчитанная борьба против столпов деспотизма, не имеющая под собой никакой почвы».
Борьба получилась отнюдь не временной, а постоянной! Террористические организации и программы росли, как ядовитые грибы. Александр Ульянов в Петропавловской крепости по памяти восстановил катехизис убийц под названием «Программа террористической фракции партии «Народной воли». Император показал ее Константину Петровичу с собственной резолюцией: «Эта записка даже не сумасшедшего, а чистого идиота». Константин Петрович отметил, что в слове «идиот» бывший воспитанник сделал описку и получилось: «идеот». Однако остальные замечания не вызывали возражений. Большевики над ошибкой царя долго потешались.
Он дрался за безнадежное дело
А Каткова, между прочим, тоже хотели пришибить, но Михаил Никифорович не занимал официального поста, и потому в конце концов беднягу оставили без внимания. Спорили, как слуг самодержавия убивать: из пистолета, динамитом или кинжалом? Яд тоже не исключали — стрихнин. Думали также, куда снаряды прятать. Предшественники роковую бомбу врезали в «Терминологический медицинский словарь Гринберга». Крепкий переплет несколько ослабил силу удара. А эти — нынешние — все учли! Но дали маху в конспирации. Желябов с Перовской вышли изворотливее.
«Московские ведомости» поинтересовались: «Кто их поджигает?» («Is fecit cui prodest?») И решили — террор и заговоры выгодны немцам и вообще антирусским силам. И точно! Болеслав и Иосиф Пилсудские сыграли в заговоре не последнюю роль. Маршал Пилсудский впоследствии на каждом этапе своей деятельности по отношению к России подтвердил догадку императора и графа Толстого. В Первую мировую войну сражался на стороне австрийцев и немцев. Правда, Константин Петрович так ничего и не узнал о жизненных и политических скачках будущего главы санационного режима в Варшаве. Пятеро казненных приняли смерть по-разному: Ульянов к кресту приложился как православный христианин, Генералов, Осипанов, Андреюшкин тоже, видимо, спохватившись, а мастер сыскных мифистификаций Шевырев руку священника злобно оттолкнул. Вдова действительного статского советника и кавалера Станислава 1-й степени Мария Ульянова умоляла жертву, намеченную сыном, спасти ему жизнь, обещая этой жертве превратить заблудшего в «вернейшего из слуг» престола и отечества. Ее уверенность основывалась на религиозности сына, которую она выдвигала как главный аргумент. «Великодушнейший государь! Сын мой был всегда убежденным и искренним ненавистником терроризма в какой бы то ни было форме», — безапелляционно утверждала несчастная мать, которая, между прочим, произвела на свет и другого поклонника террора, но уже массового, погубившего миллионы русских и нерусских жизней. О религиозности младшего брата можно легко судить по распоряжению расстреливать и ссылать священнослужителей и разрушению неисчислимого количества Божьих храмов, многие из которых были памятниками зодчества — застывшей музыкой — и далеко не немыми участниками грандиозных событий. О разграблении освященных церковных ценностей излишне напоминать.
