Случилось такъ, что наше учреждеше, объявивъ свою ликвидащю, предложило своимъ служащимъ явиться черезъ три дня за разсчетомъ. Чтобы использовать эти дни, я решилъ поехать въ Оптину со своими знакомыми; это былъ Миша Д., студентъ московскаго университета, и его землякъ, немолодой купецъ, которому въ связи съ револющей грозило полное разореше. Словомъ, все мы трое стояли на распутьи и не знали, какъ действовать дальше въ наступившей революционной неразберихе.
Съ болыпимъ трудомъ удалось намъ попасть на товарный поездъ, шедшш въ Калугу, потому что на пассажирсые поезда невозможно было сесть. Чтобы иметь право посетить Оптину, надо было являться въ городской исполкомъ и получить пропускъ — но на этомъ останавливаться не буду. Къ вечеру мы, наконецъ, добрались до монастыря и переночевали въ монастырской гостинице. Тамъ было все еще постарому, но посетителей, ввиду тревожнаго времени, было немного. Въ скиту тогда жили два старца, Анатолш и Нектарш. Большинство прiезжихъ стремилось попасть къ старшему — о. Анатолiю, но мы почему–то решили обратиться къ о. Нектарiю. Войдя въ скить, который находился вне монастыря, мы увидели садики и домики старцевъ, знакомые намъ по книге Быкова «Тихiя пристанища», а также по описашю скита въ романе «Братья Карамазовы» Достоевскаго.
Каждый изъ насъ, какъ вероятно и все прочiе посетители Оптиной, несъ въ своей душе смятеше, боль и неуверенность, порожденные первыми месяцами революция. Многте изъ нихъ, подобно нашему старшему спутнику, искали ответа на главный вопросъ: долго ли еще продержится советская власть?.. И многте были уверены, что оптинсгае старцы это должны точно знать…
Къ сожалешю, я въ свое время не записалъ подробностей нашего посегцешя о. Нектарiя; я считалъ, что память моя и такъ сохранить эти незабываемыя впечатлешя. Главное, конечно, сохранилось, но далеко не все. Мы посещали монастырсыя службы, говели, но больше всего остались въ душе впечатлешя отъ встречи со старцемъ. Мы вошли въ прiемную комнату старца въ его домике. Насъ было человекъ 10–12 мужчинъ разного звашя. Черезъ несколько минуть ожидашя изъ двери быстрыми неслышными шагами вышелъ маленькш, несколько сгорбленный старичекъ съ небольшой седенькой бородкой, въ епитрахили. Помолившись на образа, онъ благословилъ всехъ насъ и началъ подходить къ каждому по очереди. Мы стояли цепочкой вдоль комнаты, а старецъ переходилъ огь одного къ другому и беседовалъ. Беседы были коротюя, о. Нектарш редко съ кемъ задерживался и, прерывая иногда длинные разсказы посетителя, спешилъ съ ответомъ; ответы его были быстры и немногословны, после чего онъ сразу переходилъ къ следующему въ очереди.
Меня более всего поразила манера, съ которой о. Нектарш беседовалъ со всеми: онъ подходилъ къ собеседнику не глядя на него, становился около него несколько бокомъ, въ полъ–оборота и наклонялъ къ нему ухо, какъ будто плохо слыша или просто давая возможность говорившему не слишкомъ громко излагать свои нужды. Слушая его, о. Нектарш смотрелъ куда–то внизъ, но создавалось впечатлеше, что онъ слушаетъ васъ не ухомъ, а какимъ–то другимъ, внутреннимъ органомъ воспрiят!я; что ему, собственно, важны были не самыя ваши слова, а нечто другое, скрывающееся вь вашей душе, что старецъ и старался уловить…
Когда о. Нектарш подошелъ ко мне, то я началъ какъ можно короче объяснять ему мое положеше; но какъ часто бываеть въ такихъ случаяхъ, краткости и ясности у меня не получалось. Я попытался объясниться получше, но старецъ, уже какъ бы понявъ меня, началъ говорить самъ. Какъ я уже упоминалъ, мои трудности заключались въ томъ, какую выбрать себе службу и чемъ руководствоваться при этомъ. А о. Нектарш ответилъ мне, примерно, такъ (подлинныхъ словъ не помню, но смыслъ ихъ таковъ):
— Да, да, служите, конечно … вы ведь человекъ ученый. Но только не гонитесь за болыпимъ… а такъ, понемножку, полегоньку…
Вотъ и все — и онъ перешелъ къ следующему. На первыхъ порахъ мне даже показалось, что я не получилъ никакого ответа на мои нужды; вернее, я ожидалъ отъ старца чего–то болыпаго, чемъ эти простыя слова… Но я вспомнилъ, что старцы очень часто отвечаютъ не прямо, а иносказательно, заставляя вдумываться въ истинный смыслъ ответа. Действительно, размышляя далее надъ его ответомъ, я вскоре убедился, что получилъ вполне ясный и определенный ответь на мои сомнешя. А понявъ это, я сразу почувствовалъ необыкновенную легкость, радость и покой. Вся запутанность и противоречивость окружающей революцюнной обстановки перестала существовать, а мои личныя проблемы стали просты и ясны. Таковы же были и ощущешя моихъ спутниковъ. Оба они возвращались домой спокойными и укрепленными, хотя, въ сущности, они получили тоже не тотъ ответь, котораго искали. Старецъ, напримеръ, никому не подалъ ни малѣйшей надежды на то, что новая власть скоро кончится. Напротивъ, о. Нектарш многимъ говорилъ о необходимости терпЬшя, молитвы, подготовки къ еще болыпимъ испыташямъ … Но темъ не менее общее состояше у всехъ, возвращавшихся отъ него, было бодрое и радостное. Мы возвращались изъ Оптиной, чтобы попасть опять въ хаосъ болыневицкой револю щи, но все воспринималось нами совсемъ иначе. И мне вспоминались слова Евангелiя: «Не бойся, малое стадо!..»
Такое впечатлѣше отъ беседы со старцемъ еще более укрепилось во мне после возвращешя въ Москву и осталось чемъ–то прочно вошедшимъ въ мою жизнь. Вся моя последующая жизнь послужила непрерывнымъ доказательствомъ мудрости совета о. Нектарiя. А то, что случилось со мною после возвращешя въ Москву, еще больше раскрыло мне все значеше моей поездки въ Оптину. Вотъ почему обо всемъ этомъ необходимо разсказать подробнее.
1–го сентября 1918 года мы прiехали въ Москву и я разстался со своими спутниками. Они поехали къ себе въ Тверскую губершю, а я отправился домой, чтобы къ 12–ти часамъ быть въ своемъ учрежденш для получешя разсчета. Но, чтобы понять дальнейшее, надо остановиться и пояснить, какова была политическая обстановка въ Москве въ эти дни.
Боясь нападешя на Петербургъ, советское правительство летомъ этого года переехало въ Москву. Но и въ Москве было неспокойно. Въ августе месяце начался рядъ антибольшевицкихъ выступлешй: возсташе подъ Москвой такъ наз. «лѣвьгхъ эсэровъ», убшство бомбой германскаго посла графа Мирбаха (которому приписывали большое влiяше на политику большевиковъ), наконецъ, покушеше на Ленина, произведенное эсэркой Капланъ. Озлобленные большевики въ ответь на это объявили «красный терроръ»: въ Москве и провинщи свирепствовала В.Ч.К., всюду шли аресты, облавы и разстрельг; тюрьмы и управлешя чрезвычаекъ были переполнены. Въ эти–то страшные дни мне пришлось со всеми своими сослуживцами угодить въ знаменитую Лубянку — во внутреннюю тюрьму В.Ч.К. Произошло все очень просто. Когда мы собрались въ своемъ учрежденш для получешя разсчета, вдругъ оказалось, что весь домъ окруженъ чекистами — это значило, что мы попали въ облаву. Всехъ насъ, человѣкъ около 80–ти, согнали въ одну залу и стали обыскивать и отбирать документы. Затѣмъ партаями погрузили на открытые грузовики и подъ конвоемъ черезъ всю Москву отвезли на Лубянку. Тамъ насъ перерегистрировали вновь и распределили по камерамъ. Всю ночь внизу во дворе трещали моторы, прiезжали и уезжали машины поступали новыя партти арестованныхъ…
Не буду описывать подробно те 6 дней, которые я провелъ на Лубянке. Скажу лишь, что населеше нашей камеры ежедневно менялось: однихъ освобождали, другихъ уводили на разстрельг, третьихъ — нуждавшихся въ слѣдствш — переводили въ Бутырскую тюрьму, чтобы освободить место для вновь прибывавшихъ. Следуетъ отметить, что въ те времена судъ В. Ч. К.
былъ хотя и не «милостивый», но скорый, арестованныхъ редко держали долго и часто отпускали безъ всякихъ последствш …
Среди пестраго населешя нашей камеры господствовало, конечно, подавленное, тяжелое настроеше. Одни, замешанные въ чемъ–либо, молчали, замкнувшись въ себе. Друпе, попавгше случайно, надоедали всемъ своими доказательствовами, что они ни въ чемъ не виноваты. Друпе, тоже не чувствовавгше за собой вины, сильно волновались за себя и за своихъ близкихъ. Среди арестованныхъ были кадровые офицеры–интеллигенты, купцы, духовныя лица, члены болыпевицкой партш, иностранцы и даже одинъ еврейскш мальчикъ 13 летъ, арестованный за появлеше на улице позже установленнаго часа. Но самъ я былъ среди нихъ, кажется, едиственнымъ, кто спокойно переносилъ и свой внезапный арестъ, и всю гнетущую обстановку Лубянки. Тотъ духовный миръ, который я вынесъ изъ Оптиной, хранилъ меня отъ страха и я совсемъ не волновался; гораздо больше волновались за меня мои друзья, остававгшеся на свободе. Я же былъ уверенъ, что все кончится для меня вполне благополучно.
Среди сидевшихъ со мною мне особенно запомнились два епископа, еще довольно молодыхъ, безъ единой седины въ волосахъ; къ сожалешю, ихъ имена я забылъ. Они были оба въ весьма тяжеломъ состоянш и больше молчали. Я несколько разъ пытался заговорить съ ними, разсказывалъ имъ, что самъ только что вернулся изъ Оптиной, про свои впечатлешя тамъ, но они были очень неразговорчивы. Потомъ я уже понялъ, что я имъ могъ показаться слишкомъ страннымъ своимъ спокойствiемъ и откровенными разговорами, такъ что они могли даже подумать, что я былъ спещально къ нимъ подосланъ… Дня черезъ два ихъ вызвали ночью на допросъ — и они больше не вернулись. На следующей день въ камеру явился дежурный за ихъ «вещами» — на нарахъ лежали ихъ верхшя рясы. Это означало, что они были разстреляны въ эту ночь. Тактя скучай у насъ были каждую ночь, такъ какъ особыхъ камеръ для «смертниковъ» тогда еще не было.
