чтобы его принимали за циника, за этакого бесшабашного гуляку, которому море по колено. Как и раньше, весь этот тон казался Лунину ходульным, неестественным и вызывал чувство жалости, так как служил, видимо, доктору для прикрытия некоторой робости, неуверенности в себе.
Однако Лунин давным-давно уже заметил, что после столкновения с Серовым из-за Хильды доктор совсем перестал говорить о своих победах над женщинами. Как видно, урок пошел на пользу. А теперь, в присутствии Лунина, он получил новый урок, который лишил его еще одной излюбленной темы — о медицинском спирте.
В «палату» к Лунину зашел Кузнецов — в первый раз в командирском кителе, с нашивками младшего лейтенанта. Доктор, скромно помогавший санитарке стирать пыль с оконниц, сразу, как всегда при появлении посторонних, преобразился, швырнул мокрую тряпку в угол и лихо закричал:
— Эге-ге, гвайдии младший лейтенант? Стыдно, стыдно, командийский китель надо вспйыснуть. А ведь говойят, что вы пьете спийт не йазбавляя. Пйавильно, зачем добйо пойтить… Нет того, чтобы пйийти вечейком к полковому вйачу, да поклониться ему, да йаздавить с ним вместе баночку… Эх, и завили бы мы с вами дым вейевочкой!..
Он говорил, а лицо Кузнецова бледнело. Наконец и доктор стал догадываться, что происходит что-то не то, и осекся.
— Понимаю, на что вы намекаете, доктор, — начал Кузнецов голосом тихим, но не предвещавшим ничего хорошего. — Интересно знать, это вы сами придумали или вас научили? Впрочем, мне безразлично. Но смеяться над собой я никому не позволю! Этого в уставе нет… Смеяться не позволю!..
Последние слова он угрожающе выкрикнул и двинулся к доктору с таким видом, что еще мгновение — и Лунин, позабыв о своей больной ноге, соскочил бы с койки, чтобы броситься между ними.
Но Кузнецов внезапно повернулся и выбежал из санчасти, громко хлопнув наружной дверью.
Доктор, потрясенный, стоял посреди «палаты». Он только сейчас догадался, почему Кузнецов решил, что он над ним смеется. Он хотел было что-то сказать Лунину, но, виновато взглянув на него, промолчал. И Лунин больше уже ни разу не слышал, чтобы он с кем-нибудь заговаривал о спирте.
Одним из самых частых посетителей Лунина был, разумеется, Слава. В санчасть он забегал, как домой, иногда даже обедал с Луниным, постоянно ссорился с санитаркой и выпрашивал у доктора коробочки из-под пилюль, которые почему-то очень ему нравились. Вначале он был потрясен и перепуган случившимся с Луниным. Он все норовил схватить Лунина за руку и спрашивал:
— Вам больно?
— Немного, — отвечал Лунин.
— А я знаю, что очень больно!
Слава не забывал о грозившей ему поездке в Сибирь к тете.
Да и как он мог забыть об этой угрозе, когда Ермаков при каждой встрече с ним неизменно заговаривал про Сибирь и про тетю! Ермаков все больше склонялся к убеждению, что Славу необходимо отправить, и не скрывал, что только ждет подходящей оказии. Мысль о том, что Слава растет без школы и ничему не учится, не давала ему покоя.
Однажды Ермаков и Деев зашли в санчасть навестить Лунина как раз в то время, когда у него сидел Слава. Увидев Славу, Ермаков, по своему обыкновению, сразу же заговорил о необходимости отправить его к тете учиться.
— Вот растешь неучем, — сказал он. — А в наше время неуч ни на что не годится. Бесполезный член общества.
У Славы сразу же стали испуганные глаза.
Обращаясь к Лунину, Ермаков продолжал:
— Если уж правду говорить, мы все очень виноваты перед мальчишкой. Он для нас забава, нам жаль с ним расстаться, и мы калечим ему жизнь. Он ведь человек, а не игрушка. Если его не учить, он пропадет.
И вдруг Деев произнес:
— Товарищ комиссар, разрешите, я буду с ним заниматься.
— Вы?
— Я ведь сначала собирался стать учителем и педагогический техникум кончил…
Ермаков задумался.
— У вас, Деев, и без того нагрузка немалая, — сказал он с сомнением. — И так у вас времени на отдых не остается.
— Время найдем.
— Да ведь если учить его, то надо серьезно…
— Я серьезно, товарищ комиссар.
Сомневаться в его словах было невозможно — в полку слишком хорошо знали, с какой основательностью выполнял Деев все, за что брался. И предложение его было принято. Ермаков объявил, что в таком случае он согласен оставить Славу в полку еще на некоторое время. При этом он сделал Славе строжайшее предупреждение: если Слава станет лениться или вздумает хоть раз не послушаться Деева, он будет немедленно свезен на станцию Волховстрой, посажен в вагон и отправлен к тете.
Так Слава начал ежедневно заниматься с Деевым. Нельзя сказать, что он с большой охотой принялся за ученье. Он никогда не учился особенно хорошо, а за войну совсем отвык от занятий и перезабыл почти все, что знал. Однако Деев взялся за него твердо, со спокойным упорством и никаких поблажек ему не давал.
Начали они с самого начала — с простейших арифметических задачек и основных грамматических правил. И Слава, под страхом отъезда к тете, каждое утро по нескольку часов сидел в избе над заданными ему уроками, а потом, прежде чем явиться к Дееву, которого побаивался, тащил свои тетради в санчасть к Лунину на проверку.
Отцу немедленно было отправлено письмо, в котором и Ермаков и Лунин просили оставить Славу в полку и обещали заняться его образованием.
Однажды Слава принес в санчасть весть, которая заставила Лунина встать с постели раньше, чем рассчитывал доктор. Слава вбежал в палату и закричал:
— Прибыли! Прибыли!
— Кто прибыл?
— Самолеты! Десять штук для нашей эскадрильи! Такие же самые, как в первой и в третьей!
— Доктор, дайте мне мои брюки, — сказал Лунин.
Он мгновенно оделся и, хромая, опираясь на палку, вышел из санчасти.
Глава десятая
Остров Сухо
1
Всякий раз, когда Лунин летал над Ладожским озером, он видел неподалеку от трассы крохотный островок с высокой башней маяка. Островок этот носит странное название — Сухо. Огонь на маяке в годы войны не загорался, и островок казался брошенным, пустынным, безжизненным.
Однако это впечатление было неверным. На острове жили моряки. Жили особенной, замкнутой, трудной и строгой жизнью.
Подъем был в шесть тридцать. Изо дня в день, из месяца в месяц, с точностью до одной секунды.
С такой же точностью и с таким же постоянством на острове совершалось все: построение, зарядка, завтрак, политинформация, чистка оружия, упражнения в стрельбе — и так до самого отбоя, до сна. Ежедневно в одни и те же
