Не желая обнаруживать свою усталость, Богдан остался стоять, заглянул в землянку: у костерка сидело три офицера, внимательно слушавших доклад вестового, который доставил их сюда, восемь последних капралов пятой студенческой.
Из землянки вышел и встал перед ними, изящно откозыряв, с любезной улыбкой на лице красивый офицер — высокий, статный, с холеными усами и черной конусообразной бородкой. Заговорил негромко и мягко:
— Добро пожаловать, юноши. Я майор Таврило Станкевич, командир четвертого батальона. Рад, что вы становитесь моими боевыми товарищами. Постараюсь трудности нашего положения сделать для вас более сносными. Прошу в землянку, отметить наше знакомство.
— Кто это? Ты слышишь, как он? — шепнул ошарашенный Иван.
— Типичный культурный циник, — пробурчал Богдан, но слова его заглушила раздавшаяся сверху, над головой, пулеметная очередь.
Нерешительно спустились они в землянку, представились двум офицерам капитанского чина, угрюмым, небритым, в измятых мундирах. Майор Станкович приказал вестовому приготовить два котелка горячей ракии — шумадийского чая — и предложил им сесть, извиняясь за неудобства. Потеснившись, кое-как разместились: Ивану досталось место рядом с майором, но и возле Богдана. На душе у Ивана стало легче: если их не направят в одну роту, он попросит необыкновенного майора не разлучать их. Красивый и воспитанный человек наверняка пойдет навстречу.
— Простите, господин майор, если это не военная тайна, где мы сейчас находимся? — спросил Богдан.
— У подножия Бачинаца, юноша. Или высоты шестьсот двадцать. Точка, которой командующий армией придает исключительное значение.
— Значит, попали мы к мишке в лапы, — прервал его Цвийович. Товарищи укоризненно посмотрели на него.
Майор Станкович с легкой улыбкой на губах продолжал:
— Вы пришли в самую нужную минуту. Завтра мы ожидаем серьезной атаки. Сегодня в течение целого дня противник подтягивал войска. Скоро ночь, огонь не прекращается. Без передыха с самого утра. Я прошу вас, юноши, снять шинели и по возможности подсушить одежду. Мне хотелось бы знать, кто из вас что изучал. — Он повернулся к Ивану.
А тот отвел взгляд на огонь: ему показалось лишенным смысла сейчас, здесь рассказывать, что и где он изучал; он толкнул локтем Богдана, чтобы начинал.
Богдан сделал это весьма лаконично, вполголоса, не скрывая нежелания поддерживать разговор; он вслушивался в пулеметные очереди наверху, только бы не сегодня в бой. Пусть утром, при свете дня, на виду у людей начнется умирание.
Иван с нетерпением ожидал, когда их распределят по ротам, хотя ему было приятно сидеть у огня после семичасового перехода под дождем. И он не переставал удивляться майору, рассуждавшему, точно какой-нибудь учитель:
— Как и вы, я полагаю, будто знаю самое важное о нашем отечестве. Сегодня же ночью вы убедитесь, сколь приблизительны и неверны наши знания. Понять родину можно лишь во время войны, а крепко полюбить — только когда она терпит поражение, поверьте. Тогда с ее физиономии слетает личина власти и становится не видна вся серость ее народа и пакость ее учреждений. Она, подобно матери, возвышается в момент страдания и поражения. Возносится к добру и великой справедливости. За несколько дней у вас, юноши, возникнут новые чувства. Ладно, ладно, вы появились в самое нужное время. — Он умолк, вслушиваясь в звуки жизни на боевых позициях своего батальона.
— Разве поражение не унижает, господин майор? — спросил Иван, а Богдан нахмурился.
— Ничуть, юноша. При поражениях гораздо чаще побежденного униженным оказывается победитель. Никогда в жизни я не испытывал большей гордости, что я серб, чем в эти дни наших поражений. Ответьте мне, кто сейчас, когда воюет вся Европа, может с полным правом сказать: добро и справедливость на нашей стороне? Какая армия смеет сейчас в это поверить? Никакая, кроме нашей. Ни одна абсолютно. У всех нечистые интересы и недобрая цель. Даже у России. Ибо она стремится увеличить территорию своей империи и во имя этого воюет.
— Простите, господин майор, но ради победы нужно как можно скорее начать побеждать, — возразил Синиша, студент философии.
— Верно. На войне, разумеется, нужно побеждать противника. И это случится. Но для нашей судьбы не имеет значения, кто завтра победит здесь, на Бачинаце, или где-нибудь там, возле Лига или Белграда. Кому временно будут принадлежать Сувобор и Мален, Белград и Крагуевац — это не играет никакой роли для исхода дела. В этом я глубоко убежден. Нам нужно только выдержать до той великой минуты, когда, согласно высшему закону, вершатся судьбы людские и достигаются цели. Пока мы существуем как сторона, которая несет свободу и стремится к справедливости. Такая минута неизбежно придет. Неизбежно, юноши.
— И вы, господин майор, считаете, что солдаты, крестьяне могут сегодня уверовать в то, что справедливость на нашей стороне? И что именно эта вера им помогает?
— Извините, юноша, я не расслышал, где вы учились?
— Я учился в Сорбонне. Изучал философию. Только один год.
— Отлично. Сегодня ночью вы убедитесь, что именно эта великая, эта святая вера держит наших солдат. Знаете, я собственным путем пришел к убеждению, что вера, стремление к справедливости, свободолюбию суть человеческие качества, которые передаются по наследству, они не могут быть благоприобретены. Мы рождаемся людьми справедливости и свободы. С достоинствами или без оных. Человек рождается добрым или злым. И школы, и воспитание здесь ничуть не помогают, скоро вы убедитесь в этом сами. Какие же учителя, скажите мне, воспитывали сербских крестьян, что они столь упорно воюют за свободу и справедливость против великого европейского государства? Мы народ свободы и справедливости. В этом наша душа и мысль. Как же в ином случае понять то обстоятельство, что сербские солдаты, голые и босые, без поддержки артиллерии, полуголодные, отдают жизнь за каждую горку и каждое поле от Дрины до Колубары и продолжают воевать? Неужели вы думаете, что только полевой суд и страх мешают им разбежаться по домам?
Мимо землянки пронесли раненого. Студенты переглянулись. У Ивана пропало желание оспаривать взгляды майора. Он не чувствовал себя достаточно уверенно, и этот необычный майор смущал его; больше любых слов и взглядов удивляли внешность, голос, мягкие манеры этого человека. Иван слушал его и одновременно прислушивался к стрельбе на вершине; усталые ноги цепенели, стыла мокрая спина. В канун ужасного неизвестного, что начинается сегодня вечером, пусть продлится это видение, эта, может быть, последняя иллюзия: мягкий, исполненный веры в духовность и священную справедливость командир. Богдан, закрыв ладонями лицо, лишь время от времени улавливал слова необыкновенного майора, который с назидательностью преподавателя толковал о какой-то высшей метафизической справедливости, регулирующей законы нашего исполненного облыжности мира и удерживающей в равновесии добро и зло, жизнь и смерть.
Другие ребята тоже не были в состоянии внимать этому офицеру, какого до сих пор им не приводилось встречать. Гораздо больший интерес у них вызывали угрюмые капитаны, которые с момента появления студентов в землянке не проронили ни слова. Ветераны оживились лишь при виде горячей ракии, в которую майор Станкович обильно сыпал сахар, интересуясь между делом, есть ли у вновь прибывших в ранцах провиант.
Иван и Богдан смотрели в провал входного отверстия: сумерки, мелькают снежинки. Перестрелка продолжалась, но пулемет умолк. Прихлебывая горячую ракию, все молчали.
Выпили по две чашки. Ивану показалось, что в любую минуту все вокруг может вспыхнуть синим пламенем.
— Пора, юноши, расходиться по ротам, — встав, негромко произнес майор Станкович. — Большинство из вас получит взводы. Каралич, распределите ребят и отведите на места. И я прошу вас немедленно приходить ко мне, если вдруг покажется, что я смогу быть вам чем-либо полезен.
— У этого тоже какие-то свои беды, — шепнул Богдан и добавил громче: — Заметет нас сегодня.
Иван собирался было оспорить теорию Богдана, высказанную еще в казарме, что, мол, буржуи и люди, служащие несправедливому строю, оказываются добрыми лишь в том случае, если они лично несчастны, однако один из угрюмых и небритых капитанов уже начал читать приказ о распределении по ротам. И услыхав, что он в одной роте с Богданом, этим самым храбрым и самым верным человеком, какого ему довелось узнать, Иван радостно воскликнул:
— Отлично! Спасибо, господин капитан.
Все удивленно на него посмотрели, только Богдан по-прежнему стоял неподвижно, глядя на вершину и вслушиваясь в звуки боя.
Молча обняли друг друга последние восемь человек из пятой роты Студенческого батальона и отправились вслед за вестовым на Бачинац, на боевые позиции.
