7 ноября 1910 г. на станции Астапово (Рязанской губ.) умер гр. Л. Н. Толстой. Ему было 82 года. За десять дней перед тем, 28 октября, он покинул Ясную Поляну, чтобы уйти от противоречий между своим учением и своей личной жизнью. Кончина великого писателя, притом в столь необычной обстановке, произвела огромное впечатление. Л. Н. Толстой стоял в стороне от русской повседневной борьбы; его не могли считать «своим» ни, разумеется, государство, ни оппозиционное общество. Но он был отлучен от церкви за богохульство - и это придавало ему в глазах многих революционный ореол. В то же время Л. Н. Толстой был в тот момент, без преувеличения, писателем с наиболее громким именем не только в России, но вообще во всем мире, - гордость русской литературы.
Для власти вставала трудная задача: как отнестись к чествованиям памяти Толстого? Церковные круги и правые идеологи, вроде Л. Тихомирова, считали, что православная государственность не имеет права воздавать посмертные почести человеку, отлученному от церкви. В то же время для русского общества, как и для иностранного общественного мнения, смерть Толстого была великой русской утратой.
Государь нашел выход: на докладе о кончине Л. Н. Толстого он поставил отметку: «Душевно сожалею о кончине великого писателя, воплотившего во времена расцвета своего дарования в творениях своих родные образы одной из славнейших годин русской жизни. Господь Бог да будет ему милостивым Судией».
Государственная власть не приняла участия в гражданских похоронах Толстого: но она и не препятствовала им, хотя это и противоречило русским обычаям. Великого писателя похоронили на холме около Ясной Поляны; в похоронах участвовало несколько тысяч человек, в большинстве - молодежи.
Гос. дума в знак траура прервала свои занятия (часть правых протестовала), а председатель Г. совета Акимов сказал краткое слово памяти Толстого (большинство правых отсутствовало, а два епископа демонстративно отказались встать).
Смерть Толстого вызвала естественное волнение среди учащейся молодежи. В ученых заведениях собирались сходки, обсуждавшие способы откликнуться на это событие. Эти сходки порою приобретали политический характер: левые партии пользовались возбуждением студенчества, чтобы толкнуть его на выступления. Пользуясь тем, что Толстой года за два до кончины написал резкую статью против смертной казни («Не могу молчать»), левые партии стали призывать студентов к шествиям «памяти Толстого» под лозунгом «долой смертную казнь». В Петербурге 8, 9 и 10 ноября происходили уличные демонстрации - впервые со времен 1905 г. К студентам присоединились группы рабочих. Движение на Невском было прервано на несколько часов. 15-го в Москве происходили демонстрации с черными флагами. Но в Московском университете сторонники демонстраций и забастовок встретили отпор со стороны части студенчества. Профессор кн. Е. Н. Трубецкой выступил с обличением революционной агитации, за что студенческая сходка выразила ему «порицание».
«Не начало ли это поворота?» - писал Ленин в заграничном органе с.-д. по поводу студенческих демонстраций. Левым удалось найти повод, чтобы продлить агитацию: получено было известие, что на каторге покончил с собою убийца Плеве, Е. Сазонов, из протеста против применения телесного наказания к каторжанам. Борьба в высшей школе возобновилась. Умеренная часть студентов энергично реагировала; в Москве была организована «защита дверей»: перед дверьми аудиторий, где читались лекции, становились группы студентов, которые не пропускали «срывателей». Но не везде и не всегда удавалось справиться «внутренними силами»; советам профессоров приходилось несколько раз призывать полицию для восстановления порядка. Это, в свою очередь, создавало новые поводы для «забастовок протеста». В середине декабря наступили рождественские вакации, когда волнения уже явно шли на убыль.
Однако новый министр народного просвещения Л А. Кассо (сменивший осенью 1910 г. А. Н. Шварца) счел нужным предпринять решительные действия для пресечения всякой агитации. 11 января 1911 г. было опубликовано распоряжение Совета министров, временно запрещавшее какие бы то ни было собрания в стенах высших учебных заведений. Эта мера означала не только прекращение разрешаемых начальством сходок, но и ликвидацию всех легальных студенческих организаций. Она вызвала протест в весьма умеренных студенческих кругах.
Как только занятия возобновились, волнения вспыхнули с новой силой. Летучие сходки самочинно собирались то в коридорах, то в аудиториях; почти во всех столичных высших учебных заведениях объявлена была забастовка на весь весенний семестр. Сходки были короткими; полиция появлялась обычно, когда они уже кончались.
В московском университете совет профессоров протестовал против того, что полиция игнорирует университетские власти, и ректор А. А. Мануйлов, а также его помощник (Мензбир) и проректор (Минаков) подали в отставку. В ответ они были не только уволены со своих постов, но и отрешены от должности профессоров. Это вызвало демонстративный выход в отставку нескольких десятков профессоров и приват-доцентов Московского университета.
Л. А. Кассо не допускал компромиссных решений. Он требовал, чтобы профессора продолжали читать лекции, хотя бы при самом ничтожном числе слушателей; в университетах были размещены полицейские отряды, немедленно арестовывавшие всех, кто пытался срывать занятия. Забастовщики на это отвечали химической обструкцией.
В течение февраля шла упорная борьба. В некоторых учебных заведениях, как, например, на Высших женских курсах, число слушавших лекции спускалось до 20-30 человек. Затем понемногучисло слушателей начало возрастать. Технические высшие учебные заведения одно за другим выносили решения о возобновлении занятий. К концу марта забастовка почти везде закончилась.
В отличие от забастовки 1908 г., ликвидированной «изнутри», забастовка 1911 г. была сломлена силою внешнего принуждения. На провинцию она почти не распространилась. Опыт показал, что это орудие борьбы перестает действовать. В обществе забастовка также не вызвала былого сочувствия. «Надо надеяться, - писал А. Изгоев в «Русской Мысли», - что она будет последней студенческой забастовкой, что сами студенты поймут и моральную недопустимость, и полную нецелесообразность этого средства борьбы, разрушающего высшую школу». Но и действия Л. А. Кассо вызвали критику: указывали, что забастовки вообще можно было избежать. «Сор, конечно, нужно вымести, - говорил в Думе октябрист Капустин, - но, когда вы хотите навести порядок в своем письменном столе, вы не пошлете туда дворника с метлой».
В марте 1910 г. произошло событие, имевшее серьезные последствия; о нем в то время немало говорили в Петербурге, но в печати оно отражения не нашло - и найти не могло. 8 марта лидер октябристов А. И. Гучков был избран председателем Г. думы на место отказавшегося Н. А. Хомякова. А. И. Гучков не имел технических председательских данных; он в то же время покидал ответственный пост руководителя думского центра. Что же побудило его принять звание председателя? По-видимому, А. И. Гучков при помощи высочайших докладов желал получить возможность влиять в желательном для него направлении на самого государя. Это оказалось роковой ошибкой.
Государь угадал (или приписал Гучкову) такое намерение; он, кроме того, считал, что Гучков стремится обходным путем урезать царскую власть; и на первом же приеме, 9 марта, отступив от своей обычной приветливой манеры, встретил крайне холодно нового председателя Думы, открыто показав ему свое недоверие. В газетном сообщении о приеме было только сказано, что аудиенция «продолжалась более получаса»; обычных слов о «высокомилостивом приеме» не было. В дальнейшем между царем и председателем Думы, конечно, установились корректные официальные отношения, но о влиянии Гучкова на государя не могло быть и речи.
А. И. Гучков, человек чрезвычайно самолюбивый - о чем свидетельствует хотя бы бесконечный ряд его дуэлей, - не простил государю такого отношения. Он стал видеть в нем главное препятствие не только для себя, но и для той эволюции русской жизни, к которой он стремился. Соединение политической и личной вражды к государю сделало А. И. Гучкова весьма опасным и последовательным его врагом - тем более опасным, что по своему положению лидера умеренной, строго монархической партии и председателя Г. думы он не мог проявлять ее открыто. Глухо говорилось об этом в его вступительной председательской речи 12 марта 1910 г.: «Я убежденный сторонник конституционно-монархического строя, и притом не со вчерашнего дня… Вне форм конституционной монархии… я не могу мыслить мирного развития современной России… Мы часто жалуемся на внешние препятствия, тормозящие нашу работу… Мы не должны закрывать на них глаза: с ними придется нам считаться, а может быть, придется и сосчитаться…»
