— Ну, и как они, сочувствуют твоим словам? — спросили из круга.
— Сочувствуют, конечно. Но вы ж учтите и то, что я там один против целой своры. Ходят туда и монахи, и попы, и генералы, и церковные старосты. Каждую субботу городской голова приезжает в лакированном экипаже, с подарками. И все в одно трубят: поправляйтесь, родимые, постойте за родину-мать, не дайте немцам, да австриякам, да венграм, да туркам поработить нашу Русь православную. Правда, помогает мне солдат, раненный в голову, тот самый, на которого указал уважаемый руководитель. Но он же, солдат тот, не во всем еще покуда разбирается как следует. Особенно трудно мне обезвреживать одну там сестричку. Как я понимаю, она самая вреднющая, вредней, чем вся эта свора. А почему? Красавица писаная. А уж какая заботливая да ласковая. Раненые- они, как дети: им ласку подавай. Да и по женскому полу скучают. А она подсядет к кому-нибудь на койку и ну рассказывать — то про Илью Муромца, то про Минина с Пожарским, то про Суворова с его солдатиками чудо-богатырями. А иной раз стихи читает про какую-то французскую Жанну, которая войска в бой водила, родину спасала от врагов. Чем крепче всего она берет, так это обещанием тоже на фронт отправиться. «Привыкла, говорит, я к вам. Поправитесь, вернетесь в действующую армию — и я с вами. Буду и там за вами ухаживать». Заворожит вот так, а мне работа — обратно отвораживай.
— Как ее зовут, сестру эту? — хрипло спросил Роман.
— Татьяночкой зовут, Татьяной Николаевной, значит. Я вот о чем хотел вас просить: как мне отвечать? Иной соглашается со всем, что я ему втолковываю, но потом задумается и говорит: медаль имеет две стороны. Если на одной стороне поражение Николая и всей его своры, то на другой, значит, победа Вильгельма и его своры. Не получится по поговорке, что хрен редьки не слаще?
— Вот и наши о том же спрашивают, — сказал тот, кто говорил о салотопенном заводе.
— И наши!
— И наши! — послышались голоса.
— Товарищи, я постараюсь подробно рассказать, что об этом пишет Центральный Комитет партии, — начал Роман. — Вы знаете, вся наша легальная печать задушена в первые же дни войны, большевистская фракция Государственной думы арестована и предана суду. Но товарищ Ленин, как всегда, на боевом посту. В нашу Донецкую организацию дошел из-за границы 33-й номер газеты «Социал-демократ». Мне удалось переписать Манифест Центрального Комитета. Вот о нем-то и пойдет сегодня речь. Мы не желаем победы ни той, ни другой стороне. Мы желаем поражения правительствам и той и другой стороны. Где начнется революция, мы заранее сказать не можем. Но сидеть сложа руки и ждать, когда начнут другие, мы не будем, иначе получится, что Иван кивает на Петра, а Петр на Ивана. Нет, мы будем готовить рабочих и всех трудящихся к тому, чтобы использовать грядущий экономический и политический кризис и разгромить свою империалистическую свору. А кризис наступит, ибо война идет на истощение. Нам предстоит трудная, очень трудная работа. Разъяснять надо настойчиво, кропотливо. Ведь многие люди, даже и хорошие, но одурманенные пропагандой империалистов и их прихвостней, считают нас чуть ли не изменниками родины, нас, готовых жизнь отдать за счастье России и всего человечества!.. Прочтем же Манифест и разберем каждую его строчку…
…Из пещеры выходили по одному и спускались с холма разными тропами. Отдельно спустились и мы с Романом. Ночь была такая темная, что я не раз сбивался с тропинки и наталкивался на какие-то каменные чудовища. Я выбрал одну, самую яркую звезду и, двигаясь к ней, вышел наконец к железнодорожным путям. Около нашей квартиры меня поджидал Роман.
— Что так долго? — встревоженно спросил он. — Заблудился?
— Заблудился. Но на верный путь меня вывела звезда. Мне показалось, что это была та самая, которая светила мне в детстве во время моих скитаний, — ответил я. — Шел ощупью и думал.
— О чем?
— У кого ты научился так говорить с рабочим народом, вот о чем. Империализм — очень сложная штука. А ты так просто и доходчиво рассказывал, что, я уверен, поняли все. Это у тебя дар такой или ты у кого-нибудь учился?
— Учился.
— У кого?
— Все у него же, у Ленина.
Я невольно воскликнул:
— Ты его слышал? Живого?
— Я его всегда читаю, и голос его звучит в моих ушах. Как видишь, и у меня есть своя путеводная звезда.
11. Как я украл монашку
Я аккуратно посещал институт, слушал лекции, усердно записывал их, возился в кабинетах с микроскопом, пробирками и реактивами, словом, «сокращал опыт нашей быстротекущей жизни». Я думал, что все приключения остались позади и в Градобельске жизнь моя будет идти ровно, как вагон по рельсам. Но так уж на роду у меня написано, что я должен впутываться в разные истории. Ах, Аркадий, Аркадий! Это он втянул меня в новую историю.
Но расскажу, как все это получилось.
Подходит он ко мне в институте и говорит:
— Ты не умеешь держать слово. Обещал познакомить со своим бродягой — и увиливаешь. А мне дозарезу нужен его фольклор.
— Я увиливаю?! Пожалуйста, хоть сейчас.
— Тогда пойдем к нему сегодня же вечером, ладно? Как только стемнело, мы оделись и пошли. Чтобы попасть на монастырскую горку, надо обязательно пройти два квартала по Карачинской улице. Она у нас главная.
— Зайдем-ка на минутку, — сказал Аркадий, открывая дверь в ярко освещенную аптеку.
Там он дружески кивнул провизору и протянул ему рецепт. Провизор налил в большой флакон прозрачной жидкости и, подавая его Аркадию, любезно пожелал ему здоровья.
— Ты болен? — спросил я, когда мы вышли из аптеки.
— Вполне здоров. Это просто спиритус вини ректификати. Я иногда выписываю его нашей братии. По десять унций на человека. Для компрессов, понимаешь?
— Но… ты ведь не доктор.
— Зато Михалевич доктор. Чтоб его не беспокоить, я расписываюсь за него сам. Как видишь, даже провизор не заметил.
— Ты, Аркадий, жулик, — сказал я. — С тобой опасно иметь дело.
— Жулик с самыми добрыми побуждениями, — спокойно ответил он и попросил: — Будешь знакомить с бродягой, скажи ему, что я чудесный парень, что меня надо слушаться и во всем мне помогать.
Мы поднялись к монастырским воротам. Мой бродяга сидел на лавочке в шапке, в черной монашеской шубе, в валенках. Я сказал:
— Здорово, приятель! Вот познакомься: мой друг. Чудесный человек. Дружи с ним и помогай ему во всех его добрых делах.
— . А чем это он такой чудесный? — ворчливо спросил бродяга.
Настроение у него было совсем не то, что при первой встрече: то ли замерз, то ли давно не пил.
— Хотя бы вот этим, — ответил Аркадий, вытаскивая из кармана флакон. — Есть у тебя перекипяченная вода? Разводить чистый спирт сырой водой — кощунство.
Голос у бродяги стал сразу умиленный.
— Родной ты мой, так у меня ж в сторожке завсегда печка топится. Сразу видно хорошего человека. Как величать-то тебя?
— Аркадий. Полностью: Аркадий Федорович. А тебя?
— Меня — Лука. Полностью: Лука Прокофьевич Первоапрельский. На основании своей фамилии я имею полное право всем брехать.
— Ну, мы еще посмотрим, кто кого в этом деле переплюнет, — горделиво сказал Аркадий. — Так что ж, пошли к тебе в сторожку?
В сторожку я идти не захотел и, пожелав Аркадию успеха в собирании фольклорных словечек и выражений, попрощался с Лукой.
— Не хочешь, значит, с нами выпить, касатик? Вот, вспоминаю, и мамаша твоя не одобряла тех, кто пристрастие к зеленому змию имеет. Здорово мне от нее попадало. Но я не обижался, даже, наоборот, признавался в своей слабости и говорил ей: «Истинная правда, мамаша, истинная правда. Вот за что я вас обожаю, мамаша, так это за вашу справедливость. В самом-то деле, на кой черт ее пить, водку эту? Ведь не пьют же ее ни коровы, ни овцы, ни даже львы, а живут — не горюют. Впрочем, что ж с них, мамаша, и спрашивать! Одно слово: тварь неразумная».
Прошло несколько дней, в течение которых Аркадий жил, как в лихорадке. Каждое утро он садился за стол и, вздыхая и что-то бормоча, исписывал листы почтовой голубой бумаги. Написанное вкладывал в такой же голубой конверт и куда-то уносил. Когда я спросил его, что он пишет, то получил короткий ответ.
— Фольклор.
— А куда ж ты его отсылаешь?
— В журнал «Русская мысль». Вообще это не твое дело.
— Не мое так не мое, — решил я и больше ни о чем не спрашивал.
Однажды он явился, сильно прихрамывая, повалился на кровать и застонал.
— Что случилось, Аркадий? — встревожился я.
— Беда. Спускался с горки — оступился и вот, пожалуйста: растяжение связок.
— Подумаешь, беда! — беспечно сказал я. — Выпишешь спиритус вини для компресса, полежишь три дня — и все как рукой снимет.
— Э, да ты ничего не знаешь. Молчи лучше, не раздражай меня.
