Штабс-капитан сличил написанное с тем, что было на голубой бумаге, и решительно сказал:
— Вздор! Ничего общего! Жаль, игуменья поспешила уволить сторожа, этого главного свидетеля, и он как сквозь землю провалился. Но постовой городовой утверждает, что на воре была форменная фуражка с синим учительским околышем. Ну-ка, взгляните на это письмо… Его нашли в келье похищенной монашки, не знаком ли вам сей почерк?
Я долго всматривался в Аркадиевы витиеватые строчки и наконец сказал:
— Нет, господин штабс-капитан, не знаком. Правда, есть что-то общее с почерком нашего учителя Ферапонта Никифоровича Щетинина, но Ферапонт Никифорович — человек благомыслящий и едва ли способен на такой поступок.
— Э, батенька, все мы из одного теста слеплены, — подмигнул мне штабс-капитан. — Знаю я вашего Ферапонта Никифоровича и все его шашни. Кроме того, закон, как это вы говорите, психологический, что ли, действует безотказно: седина в бороду, а бес в ребро. — Он встал и щелкнул каблуком: — Вы свободны. А в канцелярии все-таки оставьте свой адресок.
— С удовольствием, — ответил я. — Заходите на огонек. Чайку попьем.
Весь день мы убеждали Аришу не возвращаться в монастырь, а ехать в деревню, к родителям. Аркадий, забыв все, что мне говорил о своей любви к девушке, теперь утверждал, что единственной целью его было вырвать живое существо из монастырского застенка и вернуть к жизни. Он даже вызвался проводить Аришу до ее деревни.
Мы сложились и дали Аркадию на дорожные расходы рубль и семь гривен.
Вечером, прощаясь, Ариша всплакнула и поцеловала Романа в обе щеки.
А на меня даже не взглянула. Бог с ней.
Казалось бы, и все. Но в городе почему-то упорно держался слух, что украл монашку я. Институтцы, хлопая меня по плечу, спрашивали:
— Ну как, брат своего брата, хороша краля? Однажды я встретил на Карачинской Марочку, Еще издали она замахала ручкой:
— Спешу, спешу, спешу!
И, кругленькая, розовощекая, промчалась мимо меня.
Но тут же вернулась, сделала страшные глаза и таинственно сказала:
— Зайчик, у нас в гимназии только и говорят о том, как вы похитили прекрасную монахиню. Это так роман-ти-ично!..
12. Я больше не Заморыш
После любезного разговора с исправником я возвращался на квартиру посвистывая. Могло ли мне прийти в голову, что скоро в Градобельске и духу моего не останется! А между тем так именно и случилось.
Вечером, когда Аркадий повез Аришу в деревню и мы с Романом остались в квартире одни, я спросил:
— Ты возьмешь меня еще на собрание? Он решительно ответил:
— Нет.
Не дождавшись объяснения, я сказал:
— Видимо, я еще не заслуживаю доверия.
— Не в том дело, — сдвинул он озабоченно брови. — Я считаю, что не следует рисковать. Тебе надо кончить институт.
— А тебе? Тебе не надо? — с упреком сказал я.
— Мне тоже было бы не худо получить диплом. Но в институте я не только ради диплома. Институт для меня был наиболее законспирированным местом.
— Ты говоришь «был»?
— Да, был. Но будет ли и дальше — не знаю. — Он помолчал, видимо что-то обдумывая, и, решившись, сказал: — Пожалуй, тебе следует узнать, что на днях арестовали одного из тех, кто был на последнем собрании. Правда, арестовали его по обвинению в краже ящика со свечами, но слишком уж подозрительно растрезвонили причину ареста. Жандармы это часто практикуют: арестовывают по вымышленному обвинению, чтоб не всполошить остальных. А когда выпытают от арестованного «вора» все нужные сведения об остальных, хватают и их. К сожалению, арестованный был в нашем кружке наиболее колеблющимся парнем, многое брал под сомнение, со многим не соглашался. Правда, по именам у нас никто никого не знает, только по кличкам, да и трудно заприметить лица в амбарной темноте, но меня и того, кто — помнишь? — задержал тебя на горке, он, конечно, хорошо знает. Мог заприметить и еще кого-нибудь. Так что приходится быть настороже. Этой ночью я уничтожу здесь все следы, а завтра на ночь уйду в другое место. В случае если явятся, ты утречком, до института, дашь мне знать. Адрес я оставлю. — Он улыбнулся. — А ты говоришь, не доверяю. Как видишь, доверяю тебе даже то, что дороже жизни — свободу.
— Не знаю, что дороже — жизнь или свобода, — сказал я растроганно, — но за твою свободу я своей жизни не пожалею. Ты никогда мне не рассказывал о себе-и все же я уверен, что в твоей жизни было много прекрасных дел.
— Это с чьей точки зрения, — все так же улыбаясь, сказал Роман. — С точки зрения жандармерии за них следует надеть на меня кандалы.
Ночью я несколько раз выходил на улицу, прислушивался, всматривался, готовый в любой момент дать Роману сигнал. Улица была безлюдна и безмолвна. Заснул я только на рассвете и спал так крепко, что не разбудило меня ни возвращение Аркадия, ни приезд из далекого Севастополя нашей хозяйки.
За Романом пришли не ночью, как это делается обычно, а вечером, лишь только стемнело. Видимо, торопились, боялись упустить.
Мы все сидели за чаем, когда застучали по лестнице сапоги и распахнулась дверь. Жандармов было трое. Один, длинный, лошадинообразный, остался у двери, а остальные стали у окон. Тот, что заслонял дверь, спросил:
— Кто тут Заприводенко?
Не успел Роман ответить, как я сказал:
— Я. В чем дело?
Жандармы бросились ко мне.
Внутри у меня все дрожало, но я пересилил себя и сказал:
— Э, братцы, это не по правилам-трое на одного.
— Дошутишься ты. Где твои вещи? — гаркнул лошадинообразный.
Я показал на свой чемодан с книгами и бельем:
— Все мои вещи там. Но извольте на меня не тыкать.
Аркадий, стоявший с открытым ртом, опомнился и произнес:
— Тут недоразумение…
— Какое уж недоразумение! — махнул я рукой. — Пусть берут.
И незаметно подмигнул ему.
Пока шел обыск, Роман не спускал с меня горящих глаз. На лице его была мучительная борьба. Я протянул ему руку.
— До свидания. Не волнуйся, меня скоро выпустят. Не за что ж!
Он обхватил мою голову и крепко поцеловал в губы.
И вот после ночи, проведенной в холодной, пахнущей крысами камере, я сижу в уютном кабинете перед напомаженным и надушенным жандармским ротмистром.
— Какой вы, однако, моложавый, — говорит он, с интересом разглядывая меня. — Вот не ожидал.
— Ну как же, господин ротмистр, — отвечаю я, в свою очередь с интересом разглядывая его, — меня гимназистки даже заинькой называют.
— Мило, очень мило, — любезно улыбается он. — Ну-с, господин Заприводенко, давайте условимся с самого начала: будет ли у нас разговор откровенный или будете запираться и увиливать.
— Не знаю, что вам больше нравится, господин ротмистр, — отвечаю ему с такой же улыбкой. — Буду во всем следовать вашему примеру.
— Приятно, приятно слышать, господин Заприводенко. Вот и расскажите, с чего у вас все это началось, кто вас втянул в эту преступную организацию, кого, в свою очередь, вы в нее втягивали.
— Я вас не понимаю, господин ротмистр, — недоуменно поднял я брови, — о какой организации вы говорите? Неужели для того чтобы украсть одну-единст-венную монашку, понадобилась целая организация? Кстати, господин ротмистр, почему вы все время коверкаете мою фамилию? Извините, но я в этом усматриваю неуважение к себе.
— То есть, как это «коверкаете»? — с неудовольствием посмотрел на меня офицер. — Я, кажется, произношу ее совершенно точно: За-при-во-ден-ко, — по слогам выговорил он. — И при чем тут монашка? Вы что же, вилять начинаете?
— Мне кажется, господин ротмистр, что это вы начали… гм… дипломатничать. Моя фамилия — Мимоходенко, а не Заприводенко. И мне просто неприятно, когда ее коверкают, да еще несколько раз подряд. Что касается монашки, то. я все объяснения уже дал господину исправнику, и, право, не понимаю, зачем понадобилось это дело опять ворошить. Монашку я не крал.
Ротмистр быстро вскинул на нос пенсне, распахнул папку и впился взглядом в какую-то бумагу.
— Так-ак, — протянул он зловеще. — Этот ваш прием — играть на созвучности фамилий — нам хорошо известен. Вы не Мимоходенко, а Заприводенко, Роман Заприводенко. И никто другой.
— Как бы не так! — вызывающе воскликнул я. — Никто не имеет права перекрещивать меня. Я не Роман, а Дмитрий и ношу это имя с того самого дня, как мне его дали целых три священника, крестившие меня сообща. Вот, извольте прочитать! — бросил я на стол свое институтское удостоверение и паспорт. — А Роман Заприводенко — это наш третьекурсник, мой сосед по кровати. Он как раз присутствовал, когда ваши люди арестовывали меня. Я жаловаться буду! — взмахнул я рукой.
Ротмистр, побледнев, схватился за колокольчик. В дверях вырос жандарм.
— Махрова! — крикнул офицер. И когда появился лошадинообразный, спросил его свистящим шепотом: — Ты кого вчера арестовал, а?
