В ту ночь я лег только в третьем часу. Возможно, сидел бы за столом до утра, если бы Аркадий, которому свет мешал спать, не встал и не потушил лампу.
В институте я слушал очередную лекцию нашего отца Василия по богословию, а сам думал об эквивалентной форме стоимости. Я никак не мог понять, почему Маркс считает рабский труд в Древней Греции причиной того, что Аристотель не довел до конца свой анализ формы стоимости. Мысленно повторив раз десять доводы Маркса, я наконец уразумел их смысл и невольно воскликнул:
— Так вот в чем дело!..
Священник в это время приводил космологические доказательства «единства божия». Услышав мое восклицание, он благосклонно наклонил голову и сказал:
— Именно в этом, именно в этом.
На второй день я исписал на лекции по ботанике шесть страниц, расшифровывая фразу Маркса: «Золото и серебро по природе своей не деньги, но деньги по своей природе золото и серебро».
А на третий день и совсем махнул на институт рукой. С головой уйдя в «Капитал», я выходил из дому, только чтоб купить пачку табаку или общую тетрадь для конспектирования очередной главы.
— Послушай, — сказал мне однажды Роман, — ты так надорвешься. И вообще это неправильно — не ходить в институт. Ведь ты хотел «превзойти все науки», а занимаешься только политической экономией.
— Ах, какие там науки! — воскликнул я. — Не науки, а фальсификация истинных наук. Вот наука! — хлопнул я по книге. — Вот это — настоящая наука. Спасибо тебе.
— Значит, интегральное исчисление, или менделеевская таблица, или формулы химических соединений — не наука? — прищурился Роман. — Но даже и «фальсифицированные науки» не мешает знать, чтоб уметь разоблачать фальсификаторов. Надо, Дмитрий, правильно распределять свое время, — это очень, очень важно.
Мне ничего не оставалось, как последовать совету Романа и вернуться в институт. Но душой и всеми помыслами я по-прежнему оставался с этой изумительной книгой. Последовательно, шаг за шагом, она передо мной сбрасывала с товаров их вещную оболочку и показывала скрытые за нею отношения между людьми. По мере того, как я продвигался вперед, у меня крепло ощущение, будто я надел волшебные очки: через их стекла мне открывалось в вещах и людях то, что раньше было скрыто от моих глаз. Вот я смотрю на дверную ручку в нашей комнате: теперь уже это для меня не только желтая медь определенной формы, но и сгусток общественного труда. Вот мимо нашего дома ранним утром проходит человек в куртке, с традиционным красным узелком в руке. Конечно, я и раньше знал, что это рабочий, идущий на свечной завод. Но теперь я знаю, что он несет в себе для продажи невидимый глазу, но чудесный товар: в процессе потребления этот товар, именуемый рабочей силой, создает не только равную себе стоимость, но и стоимость добавочную, жадно присваиваемую заводчиком.
Не могу сказать, чтобы каждая страница давалась мне легко: нет, я наталкивался на такие трудности, что убегал из дому и подставлял голову свежему ветру. Я говорил себе: он, этот величайший ум, создал свою науку, а мне остается лишь понять уже готовое — как же я могу отступить, не презирая себя? Я возвращался в комнату и принимался — в какой уж раз! — за упрямую страницу. И только тогда, когда никакое усердие не помогало, звал на помощь Романа.
И вот наступила наконец та незабываемая зимняя ночь, когда я смог прочитать заключающие этот гигантский труд слова: «Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют». Прочитал я их в абсолютной тишине, но прозвучали они для меня, как набатный звон.
Утром, фыркая над умывальником, Аркадий угрожающе крикнул мне:
— Ты опять всю ночь жег в лампе керосин! Дождешься, что я буду тебя на ночь связывать,
Я гордо ответил:
— Да, жег. Но зато я стал на голову выше.
— Это почему же? Скажи-ите, пожалуйста!
— Потому, что раньше я только хотел крушения твоей фирме «Подтяжки и галстуки» и всему капиталистическому производству, а теперь я знаю, что это произойдет с необходимостью естественно-исторического процесса.
Аркадий повернулся с намыленным лицом и подозрительно оглядел меня: уж не спятил ли его сосед по койке?
Продолжая хорохориться, я сказал:
— Не беспокойся, жалкая подтяжка капитализма, я здоров и ясно вижу, что стоит за галстуками, пушками и всем, что продается, а ты, слепой крот, не видишь дальше своего носа.
9. Загадочные страницы
В воскресенье утром к нам заявился Воскресенский.
— Аркадия нет?
— Нет.
— Жалко: хотел у него перехватить трешницу.
Он сел, потер покрасневшие на холоде руки, прокашлялся.
— Как живешь? — спросил Роман.
— Плохо. Прибаливаю. Впрочем, сам виноват: уж очень я недопивал в последнее время.
Позавтракав с нами, он сказал:
— Какого черта сидеть дома! Пошли гулять. Может, Аркадия встретим.
— Пошли, — согласился Роман.
На улице ветер свистел в голых ветках. Навстречу нам шла группа солдат с сестрой милосердия впереди. У одних руки были на повязках, другие ковыляли на костылях. Запахивая шинель, Воскресенский спросил Романа:
— Как думаешь, долго война продлится?
— А что?
— Как — что? Водку-то на время войны запретили, а на самогон никакой стипендии не хватит. — Он помолчал и вздохнул: — Тяжко мне на этих страдальцев смотреть, тяжко. За что людей калечат?
— Война только началась, — сказал Роман, — но и по началу видно, что длиться она будет долго, до полного истощения материальных и людских ресурсов с той и другой стороны, если…
— Что — если?
— Если не прервет ее революция. А это наиболее вероятный исход. — Роман всмотрелся в идущих нам навстречу и, потемнев вдруг в лице, сказал:
— Перейдемте на ту сторону: мне вон в тот магазин надо.
Мы двинулись поперек улицы. Я не выдержал, оглянулся — и узнал в сестре милосердия Таню Люлюкову.
Когда мы вышли из магазина, в котором, кстати сказать, Роман купил только коробку спичек, к нам подбежал солдат с забинтованной рукой на повязке и протянул Роману что-то вроде свернутой в несколько раз газеты.
— Вот вам сестричка приказала передать.
Роман посмотрел на газету с недоумением, однако взял и, не развертывая, спрятал в карман.
— Ну как, — спросил он, — поправляетесь?
— Так точно, господин студент, поправляемся. — Солдат хитровато подмигнул. — Из куля в рогожу. Однако же, есть и такие, которых скоро на фронт отправят. Еще, значит, воевать.
— За что воевать?
— За что воевать? — Солдат опять подмигнул. — Известно за что: за веру, царя и отечество.
— А которые «из куля в рогожу» — с теми как? — спросил Воскресенский.
— Тем чистую — и на все четыре стороны.
— Без ног-то?
— А зачем ноги? Была бы рука, чтобы протягивать прохожим. — Солдат повел по сторонам зелеными, с хитринкой глазами. — Одначе я пойду, а то с вами тут… договоришься.
— Ты из какого лазарета? — спросил Роман.
— А вам зачем? — насторожился солдат.
— Да вот хотел узнать, не лежит ли у вас Стамескин? Он в голову ранен.
— Стамескин? — сразу оживился солдат. — Куприян? А как же, лежит. Ого, Куприяна все знают! Он такие загадки загадывает нашему брату, что у иного аж глаза на лоб лезут.
— Например?
У солдата забегали подозрительно глаза,
— Например, на чем земля держится. Роман усмехнулся.
— Тут и думать нечего. На крестьянском труде.
— Во! В самую точку! — воскликнул солдат. Но тут же спохватился: — На трех китах держится, вот на чем.
Неожиданно из переулка показался офицер. Солдат вытянулся. Офицер, молоденький прыщеватый прапорщик, строго спросил:
— Ты почему здесь?
— Так что, ваше благородие, нас на прогулку выведи. Из лазарета мы, — отрапортовал солдат.
— А почему отбился от своих?
— Виноват, ваше благородие! Сейчас догоню.
Роман хмуро сказал:
— Это мы его задержали. Расспрашивали о войне.
— Налево кругом марш! — скомандовал прапорщик. — Бего-ом!
Солдат повернулся, пристукнул каблуком сапога и тяжело побежал, прижимая к груди здоровой рукой больную.
— Что это тебе прислала сестра? — поинтересовался Воскресенский.
— Не знаю, — буркнул Роман неохотно. — Какое-нибудь обращение к населению, наверно. Теперь только и печатают что воззвания о пожертвованиях.
— А ты прочти.
— После. На таком ветру из рук вырвет.
— Так зайдем в магазин, купим еще коробок спичек, — настаивал Воскресенский, не сводя с Романа насмешливых глаз.
— Да что ты пристал! — рассердился наконец Роман.
— Меня интересует, почему она прислала именно тебе, а не мне, не Мимоходенко.
