крестьянин, часто оставлялось на усмотрение суда. На самом деле, иногда бремя даже увеличивалось из-за перемен в сфере использования рабочей силы и пересмотра тарифов не в пользу крестьянства. Между тем, в Сицилии и Неаполе за освобождением крепостных последовало массовое лишение сельского населения доступа к пастбищам и водным источникам, которые до этого играли огромную роль в их жизни, к тому же прошедшая во многих местах континента продажа общинных земель препятствовала использованию крестьянами имевших существенное значение даров дикой природы, а также пастбищ и жизненно важных источников дров. Поскольку доходы крестьян резко сократились, а чувство уверенности в будущем оказалось подорванным, вряд ли стоит удивляться тому, что в Пруссии, Польше, Сицилии и Неаполе часто происходило превращение сельского населения в сельскохозяйственный пролетариат. Однако, несмотря на это, не следует пренебрегать влиянием наполеоновской эпохи. По всей великой империи, а также во многих других областях континента положение дворянства оказалось в конечном счёте серьёзно подорвано. Благодаря изменениям в имущественном праве, связанным по большей части, хотя и не всегда, с навязыванием Кодекса Наполеона и его модификаций, в значительной части Европы майорат канул в лету, вследствие чего дворянство лишились гарантий вечного пользования своими имениями. Более того, во многих областях, где этого ещё не было, ничто не мешало буржуазии приобретать земельную собственность, или по крайней мере спекулировать ею, к тому же в то время значительно сократилось число ограничений на её деятельность в сферах коммерции, промышленности и государственной службы. Это не означает, что прогресс был равномерным, и ещё меньше, что после 1814 г. не было движения назад — прежде всего, Кодекс Наполеона не был введён в действие, даже в смягчённой форме, в большей части Германии, к тому же после поражения Франции он кое-где был отменён, например в Папской области — но несомненно, что для буржуазии, будь то Франция, Испания или Германия, период после 1814 г. стал временем роста влияния и преуспевания.
Итак, в общих чертах можно сделать четыре основных вывода о социальных и экономических последствиях наполеоновских войн. Во-первых, Европа получила важную передышку, которая, может быть, в конечном счёте, обеспечила её будущее как индустриального общества, поскольку, возможно, те неурядицы, которые ей пришлось бы пережить без континентальной блокады, были бы гораздо хуже тех, которые она навлекла. Во-вторых, целое поколение предпринимателей получило очень важный урок по методам индустриализации, который им, особенно в Германии, удалось очень успешно использовать; этому, кроме того, способствовали введённые изменения в законах, касающихся права собственности, и наступление, предпринятое на гильдии. В-третьих, подверглась преобразованию экономическая карта Европы: основные промышленные центры переместились с побережья в новые районы, сосредоточенные прежде всего в полосе, протянувшейся от Бельгии и севера континента к югу через Рейнланд, Рур и Эльзас-Лотарингию, обладающие крупными запасами каменного и бурого угля и железной руды, составившими основу для последующей индустриализации. И последнее, но не по важности: по господству дворянства был нанесён удар, от которого оно так и не оправилось. Итак, независимо от послевоенного кризиса, как метко пишет Эрик Хобсбаум, «фундамент доброй доли последующей промышленности, особенно тяжёлой, был заложен в наполеоновской Европе»[349].
Новая революционная эпоха?
Период с 1815 г. по 1848 г. отмечен массовыми политическими беспорядками, имевшими характер идущих одна за другой не менее чем трёх волн революций — в 1820, 1830 и, конечно, в 1848 гг. — не говоря уже о многочисленных более или менее значительных восстаниях и прочих волнениях. Нечего и говорить о том, что их по большой части относят на счёт реакционной политики венского урегулирования и Реставрации, низвергших новых кумиров либерализма и национализма, из чего следует вывод, что наполеоновская эпоха породила ряд политических и экономических явлений, само существование которых делало неизбежным яростное столкновение их со старым порядком, или вкратце, что она привела к появлению того, что Джефри Бест называет «мятежным подпольем»[350].
То, что такое подполье не могло не существовать, очевидно. Реставрационное урегулирование не учитывало национальных чувств, а наполеоновская эпоха дала мощный толчок подъёму национализма. Столкнувшись с реалиями иностранной военной оккупации и имея перед глазами волнующие примеры типа испанского восстания, немцы, по крайней мере некоторые, впервые открыли, что они немцы; это нашло отражение в появлении шумного националистического движения, которое мы уже рассматривали. Здесь то, что они почти не прибегали к оружию, чтобы освободиться, не имеет значения, поскольку такие события, как Лейпцигское сражение, создали укоренившийся миф, который использовался в течение всего девятнадцатого столетия. Точно так же поляки и итальянцы могли черпать мужество из создания Великого Герцогства Варшавского и Итальянского королевства, при этом дополнительную бодрость в них вселяли деяния войск этих государств на службе у Наполеона. Не следует также забывать, что наполеоновские войны фактически породили ряд восстаний, внешне имевших ярко выраженный националистический характер: так в 1804 г. сербы под руководством Карагеоргия восстали против турок и создали независимое государство, просуществовавшее до 1813 г., а в Латинской Америке вспыхнул ряд восстаний против испанцев, за несколько лет полностью освободивших континент от испанского владычества. Кроме того, хотя в Греции и не было восстания против турок, там тоже возникло националистическое движение, благодаря отчасти сербскому восстанию, а отчасти появлению Наполеона в качестве образчика борца за независимость Греции — он прежде всего разбил турок в Египте и «освободил» Ионические острова, а такие поэты как Мартелаос и Кораес приветствовали его как «земного бога», который «разорвёт оковы порабощённой страны»[351]. И среди румын, будь то в австрийской Трансильвании или турецкой Молдавии и в Валахии, ряд факторов заставлял отдельные элементы интеллигенции и дворянства считать Наполеона освободителем, следствием чего стало появление так называемой «национальной партии».
С подъёмом национализма был тесно связан подъём либерализма, поскольку считалось само собой разумеющимся, что свободные установления можно создать только в условиях национальной свободы. Благодаря французской революции и Наполеону новое общество, о котором мечтали в восемнадцатом столетии, временно обрело зримую форму, хотя и далеко не совершенным образом. Однако, несмотря на измену Наполеона делу свободы, в глазах либералов империя, властелином которой он был, не говоря уже об обречённых на гибель конституциях Испании и Сицилии, являлись альтернативой, представлявшейся в бесконечное число раз более предпочтительной, чем мрачная реакция, которая, как казалось, в то время овладела Европой. В речах и произведениях таких деятелей, как Бенжамен Констан (Benjamin Constant), Франсуа Гизо (Fran-sois Guizot), Шарль
