принесло никаких ощутимых плодов. Граф хотел ехать в Испанию, и я последовал бы за ним охотно, если бы он решился расстаться со своим кружком и особенно с доном Бернардо. Последнего он считал единственным, с кем можно рассчитывать на успех какого-либо предприятия. Но и здесь нечего было ожидать, поскольку тактика Ордена изменялась весьма легко, и обстоятельства не раз показывали нам, что он может действовать всякий раз иначе. Так убаюкивали мы себя, вместо того чтобы пребывать бдительными. Мы впадали в пренебрежительность, не имея никаких побуждений для изменения привычного хода жизни. Маленькие развлечения расхолаживали наш пыл к осуществлению великих замыслов, и женщины не позволяли нам много думать о серьезных мужских делах. Бесконечные увеселения утомили нас, и планы, которые еще недавно поглощали все наши мысли, стали для нас предметом шуток.
Вскоре подвернулось одно обстоятельство, которое и вовсе заставило нас позабыть о наших замыслах, — то была неизлечимая любовь, превратившая нас с графом на некоторое время в соперников и лишившая меня его привязанности и доверия задолго до того, как я нашел в себе силы что-то для него предпринять. Любовь эта застигла нас совершенно неожиданно, и злосчастное соперничество почти что сразу заслонило цель наших разысканий. Лишь чистейшая случайность свела нас вновь, убрав неожиданно пелену тайны с наших глаз.
Каролина фон Б* происходила из одного древнего и весьма знаменитого нормандского рода[196]. Семья не обладала большим богатством, но ее имущества вполне хватило, чтобы дать Каролине превосходное воспитание и сделать из нее не последнюю партию. Красавицей ее нельзя было назвать, но она была свежа, имела изящное телосложение, вела себя естественно и по временам наивно; она обладала некой совершенно непритязательной бодростью, которая придавала ее движениям прелесть, разнообразие и новизну. Каролина не отличалась ни выдающимся остроумием, ни особенно глубоким умом, но в ее мыслях неизменно присутствовала теплота, редкая скромность и, если позволительно так выразиться, темперамент духа. Если бы меня спросили о ее характере, я бы ответил, что она не наделена никаким характером, — по крайней мере, таковой в ней не заметен. Она была отражением всех мыслей, которые высказывались в ее присутствии и которые она понимала; каждый видел в ней свой собственный образ. И этой ее черте никто не мог противостоять при более близком знакомстве. Короче говоря, портрет, в который художник ничего не внес от своей собственной фантазии, нравится более, хотя он не так прелестен, чем искусный портрет красавицы, носящий отпечаток взволнованного воображения. Таковой безыскусный портрет являла собой Каролина. В ней не было ни одной мины, которая не принадлежала ей вполне, ни одного жеста, который не сопровождался бы искренним движением души, ни одного взгляда, с которым не находилось бы в согласии ее сердце. А сердце ее было чистым и благородным.
К несчастью для нас, мы познакомились с этим милым созданием слишком поздно. Увидели бы мы ее при первом входе в общество, возможно, впечатление от нее оказалось бы менее сильным либо и вовсе могло оно затеряться посреди других впечатлений. Но когда мы утомились от многих искусств и наши сердца, через всевозможные уловки тончайшего кокетства, пребывали столь долго в непрерывном напряжении, мы почувствовали наконец необходимость в отдыхе на лоне природы.
Уже первое знакомство с Каролиной было весьма примечательным для нас. Оно состоялось на одной вечерней ассамблее[197], которую мы посещали почти ежедневно, чтобы играть в карты. Поначалу Каролины мы не застали, так как она сопровождала одну из своих подруг в загородной поездке; она была каждодневным членом этого общества, и из-за ее отсутствия обычное распределение партий спуталось. Понадобилось внести некоторые изменения, и случайно выпало так, что я и граф оказались игроками за ее столом. Вернувшись и обнаружив это, она объявила совершенно несдержанно и громко, что не желает играть с нами, и попросила для себя своих старых партнеров. Ее предложение повергло все собрание в замешательство. Те партнеры, которыми она хотела заменить нас, привыкли к своим новым напарницам и не обнаружили ни малейшего желания их оставить; что же касается их дам, то и они не хотели быть покинутыми ради Каролины. Общее замешательство разрешилось наконец громким смехом, заставившим бедную девушку густо покраснеть, и она сказала наконец, что будет сегодня упрямицей и не желает вообще играть. Внешне снова установились порядок и покой, и я сел с Каролиной рядом на софу, не так уж недоволен таким исходом.
Но у графа на душе было совсем иное. С его чувствительностью, не притупленной обстоятельствами, пережитыми мной, переносил он подобные случаи не вполне равнодушно. Желчь разыгралась в нем, и он ждал только повода ее излить. Глаза его гневно сверкали, что мне было хорошо знакомо, и он искал кого-либо, на ком мог бы сорвать свою досаду. Смеясь, я пытался утешить его, но он ответил мне:
— Карлос, стыдитесь своей холодности! — и устремил взор на одного немецкого дворянина, который играл неподалеку от нас, посмеиваясь над собственным невезением. — Разве тебе не понятно, — продолжал граф, — что все это подстроено?
Возможно, он был отчасти прав, подозревая, что шутка сия подстроена преднамеренно и не без злорадства немецким дворянином, именовавшим себя бароном фон Х**. Но граф был не из тех, кто позволяет безнаказанно над собой смеяться. Он знал барона еще со времен Гибралтара, где они вместе сражались против англичан и, по странному совпадению, соперничали за сердце одной испанской дамы. Из-за этого произошла история, значительно увеличившая его ненависть к барону, и ее-то хочу я теперь рассказать.
Граф содержал одну актрису из королевской оперы, прелестную юную красавицу, необычайно остроумную и проницательную, весьма занимательную, но, по слухам, не отличающуюся верностью. Он ее не слишком-то любил и отдавал лишь дань моде, однако рассматривал ее благосклонность как на определенное время купленный товар, на который только он один имел право. Его тщеславие обостряло чувство его чести, и он не мог думать ни о чем другом, как только о надежной охране своей Амазии. Но как он мог проследить за тщеславной, страстной и алчной девицей, ставшей докой в науке пленять мужчин и изменять им, держа в своих оковах? Короче, у него было достаточно поводов, чтобы разыгрывать ревнивца, и особенно по отношению к своему давнему сопернику, барону фон Х**.
Одно странное происшествие заставило вспыхнуть этот тлеющий жар, подобно пламени. Однажды вечером граф шел через Понт-Нёф[198], чтобы навестить актрису. Он любил посещать ее инкогнито, причем всякий раз являлся неожиданно, ревнуя и надеясь
