— Почему всех? Алена, кажется, жива. Вышла замуж за какого-то художника, литовца или латыша. Живет спокойно где-то в Прибалтике. И не все дело в советской власти. При любой власти люди умирают. Ладно, что об этом вспоминать. Прошлого все больше, будущего все меньше, — он улыбнулся. Прошлому? Будущему?
Лиза тоже улыбнулась:
— Да, я хотела тебе сказать, почему мне Эшенбах не нравится. Не потому, что темп другой, что энергия какая-то чужеродная. У него в зачатке — пойми меня правильно — прицел на публику. Он играет, чтобы понравиться. Юдина никогда до такого не опускалась.
Лиза теребила Санин рукав, как в детстве.
— Ну и что. Зато Рахманинов очень даже опускался. Делал купюры, когда публика скучала! А Рихтер? Он гений, артист! Но ведь клоун немножко! Он публике потакает!
— И все же я повторяю, вот Мария Вениаминовна вовсе от публики не зависела. Она ее всегда до себя поднимала.
— Лиза, то время кончилось, это же ясно. Именно по музыке это лучше всего видно. Музыка вся стала другая.
— Но все-таки ни Бетховена, ни Баха никто не отменяет. Посмотри, какие репертуары у молодых исполнителей. Много ли там Кейджа?
— Достаточно. Но я, Лиза, немного о другом. Конечно, никто Бетховена и Баха не отменяет. Даже если б захотели, не смогли бы. Тем не менее та культура кончилась и наступила другая. Культура стала лоскутна, цитатна. Закончилось прежнее измерение времени, вся культура как завершенный шар. Второй авангард вошел в культуру, в ту ее часть, что не устарела. Новации устаревают быстрей всего. Стравинский, Шостакович, даже Шнитке, авангарду изменивший, стали классикой. Циклическое время вращается, вбирая в себя все новое, и новое уже не отличается от старого, и идея авангарда себя изжила, потому что нет в культуре никакого прогресса, как в явлении окончательном и явленном…
— Сань, я давно хотела спросить, а вот это: «От земли отплывает фоно в самодельную бурю, подняв полированный парус…» — он что, не понимает?
— Что буря не самодельная, видимо, не понимает… — согласился Саня.
— Не беспокойся за него, он зато много другого, чего мы с тобой не знаем, понимает.
— Конечно. Но ты-то знаешь, что здешние все бури — только отражения, бледные тени тех, которые он назвал самодельными?
Они стояли посреди пустой улицы, отойдя несколько метров от дома, и разговаривали.
— Да, конечно, мы это знаем. А как ты его нашла? — спросил Саня.
— Выглядит счастливым, — вяло ответила Лиза.
— Ну, женщины, — хмыкнул Саня.
— Что, что я сказала не так? — забеспокоилась Лиза.
— Все так. По-моему, он выглядит усталым. И был сегодня необычайно молчалив. — Саня обнял ее за плечи.
Было очень скользко. Лиза взяла Саню под руку, и они осторожно пошли в сторону сабвея.
— Теперь всем стало ясно, что он гений. Ну, в русском смысле этого слова, не в европейском.
— Не поняла, что ты имеешь в виду, — забеспокоилась Лиза, привыкшая ловить с полуслова.
— Ну, не просто человек с божественным даром к поэзии или к музыке, а человек, который, как ледоход, идет впереди времени и разбивает стену, разбивает лед, прокладывает новую дорогу, и за ним уже могут плыть всякие маленькие корабли и лодки. По следу гения устремляются самые чуткие, самые способные люди, а потом уже толпа, и откровение делается общим местом. Зато мы, средние люди, — нет, я про себя, не про тебя, — благодаря гениям и самому течению времени понимаем все больше и больше. А они — впереди времени.
— Да, да, конечно. И как раз Тридцать вторая соната — прекрасное тому свидетельство. Она опережает всякое время, и бетховенское, и наше.
— Да, конечно, Бетховен гений. Завершил классическую музыку, создал канон — и сам же его разрушил. Закончилась классическая структура — только темы с вариациями. Перешел границу границ. Пишет, как ему хочется — никаких рондо, скерцо, всех этих танцевальных форм больше нет. — Саня махнул рукой. — Да слов нет.
Лиза остановилась:
— Ну, не со всем могу согласиться. Во-первых, и рондо, и скерцо, и все танцевальные формы были у Бетховена до самого конца. Во-вторых, а что такое «Ариетта» в последней сонате? Не что иное, как тень менуэта! Именно тень какого-то далеко в небеса ушедшего менуэта, под который если кто и танцует, то ангелы. Если они существуют! Это уже не танец, а только его символ, иероглиф. Уже за пределами жизни, вне времени, в бестелесности.
Лиза держала Саню под руку — было страшно скользко, в свете фонарей играли озаренные, льдом затянутые деревья. Она сжала через куртку его предплечье — как в отрочестве, когда они сидели рядом в консерватории и давали друг другу тайные знаки понимания.
— Конечно, конечно. Но со временем свои сложности… — все не мог остановиться Саня. — Оно слоится, а не движется из точки А в точку Б… Луковица, в которой все происходит одновременно. Близко к концу… И отсюда цитатность. Кажется, ничто ценное не устаревает. Потому что в мире всего великое множество и миров великое множество — такое складывается впечатление. Мир Бетховена, мир Данте, мир Альфреда, мир Иосифа… Тайна в том…
— Ну, хватит, хватит, остановись. Еще одна цитата, помнишь? — перебила его Лиза и замедлила шаг:
Эта тайна та-та та-та-та-та та-та,А точнее сказать я не вправе.
— Да, конечно. Поэт он был плохонький. Но к тайне прикасался — в прозе. Как ты думаешь? — Не знаю, Саня. Кажется, мы стали взрослыми, но теперь я знаю гораздо меньше, чем в юности.
Потом шли молча, чуть балансируя, боясь поскользнуться — сплошной каток под ногами.
— Смотри, ни одного такси не встретили. Надо было по телефону вызвать. — И вдруг вспомнила то, что давно хотела сказать. — Я Веру в прошлом году видела в Париже, она мастер-класс давала. Я сначала подумала, как жаль, что она больше не концертирует. А потом посидела на ее уроках… И не жаль: исполнителей так много, а она школу фортепианной игры создает. Или продолжает. Русская школа. И ты тоже русской школе принадлежишь. Колосовский ученик.
— В известном смысле. Знаешь, а ведь Юрий Андреевич мне до самой смерти не простил отъезда.
— Он был особый человек. По-своему патриот. А мы космополиты. Музыка и есть наша родина.
— А что ты тогда говоришь о русской школе? Нет, из тебя космополит никакой. Ты, со своим Чайковским, тоже русской школы музыкант.
— Да что вы Чайковского все ненавидите!
— У меня давно прошло. Это наш друг Иосиф его не любит за открытые эмоции и пафос.
— Сам он, хоть и лишен пафоса, тоже русская школа, между прочим.
— Нет, он мировой.
— Нет, извини, дружочек, пишет он все-таки по-русски!
— Да. По-русски.
Рядом, чуть не зацепив Лизу, остановилось такси. Из него вышел большой пьяный человек. Саня махнул таксисту, погладил Лизу по волосам, поцеловал. Она провела рукой по его виску до подбородка. Издали могло показаться, что прощаются любовники.
— Может, сначала тебя завезем?
— Нет, я же рядом. Пройдусь.
— Пока.
— Пока.
Был второй час ночи, двадцать восьмого января девяносто шестого года. В ту ночь поэт умер.
Дорогих моих друзей, в окружении которых я чувствовала себя, как пловец в спасательном круге, благодарю.
Елену Костюкович — за ежедневную многолетнюю поддержку, замечательные разговоры, острую критику, огромный труд редактуры и, вообще, за дружбу благодарю.
Алену Сморгунову и Юру Фрейдина — как соучастников процесса написания книги, благодарю.
Моих друзей Александров — Смолянского, Окуня и Бондарева — за внимательное и творческое прочтение, множество замечаний и полную заинтересованность.
Саню Даниэля, Витю Дзядко, Игоря Когана, Елену Мурину — свидетелей времени, людей без страха и упрека, — а может, со страхом, что делает их в моих глазах еще выше, за длинные московские разговоры о нашем общем прошлом благодарю.
Моих дорогих израильских друзей, которые сердечно и безотказно помогали мне в жаркое лето 2010 года, — ангела-хранителя Лику Нуткевич, Сережу Рузера, Любочку и Сандрика Каминских, Игоря и Тату Губерманов, Люсю Горкушенко — за тепло, заботу, постоянное внимание бесконечно благодарю.
Моих дорогих мужественных подруг Лену Кешман, Таню Сафарову, Иру Ясину и Веру Миллионщикову, переписка и разговоры с которыми были столь важны летом 2010 года, когда книжка шла к концу и силы тоже, благодарю.
Моих друзей-музыкантов, кто помог мне пройти по чудесному лесу музыки, — Веру Горностаеву, Олесю Двоскину, Володю Климова и Ольгу Шнитке-Меерсон благодарю.
Прошу прощения у тех, кого забыла упомянуть сию минуту, а потом буду убиваться — как могла забыть поблагодарить.
С благодарной памятью о тех уже ушедших живых людях, кто стоял за спиной моих литературных героев, безукоризненных и оступившихся в мясорубке времени, устоявших и не очень, свидетелей, и героев, и жертв, всех присно поминаемых…
