Был аншлаг, зал был полон. Здесь присутствовали сливки арткритики, которая еще недавно упивалась мучительной либеральной эстетикой, где господствовал голубой, венозный цвет исколотых шприцем рук. Теперь же, утомленная гомосексуализмом, проникшим из салонов в Кремль, Правительство и Государственную думу, критика все больше склонялась к алому цвету революции, предпочитая, однако, красить в эти огненные тона не мостовые и фасады домов, а холсты картин и театральные декорации.
Здесь был средний класс, считавший для себя обязательным следить за новинками искусства, чтобы можно было во время бизнес-ланча побеседовать с другом-дилером, или приятелем-брокером, или товарищем-менеджером о замечательном балете, где рассказывается о трагической судьбе какого-то цитруса.
В партере расселись богачи и их жены, принеся в зал алмазные перстни и бриллиантовые колье, которые, по мнению ювелиров, теряют свой солнечный блеск от долгого хранения в сейфах. Эти респектабельные буржуа страшились всякой революционности и пришли на спектакль, чтобы убедиться в невозможности восстания на площадях и баррикадах, а только в танце и музыке, куда они были готовы вкладывать деньги, одновременно субсидируя строительство тюремных изоляторов для подлинных бунтарей и смутьянов.
Явился на спектакль стеклодув Тихон, сменив ради такого случая подрясник и клеенчатый фартук на джинсовый костюм, который слегка нелепо смотрелся рядом с церковной окладистой бородой, скуфейкой и торчащей из-под нее засаленной косичкой.
Все на мгновение умолкли, повернулись в одну сторону, когда в зал вошла Аня, прекрасная в своем темно-вишневом платье, с сияющими, небесно-голубыми глазами, с золотистыми волосами, над которыми священнодействовали лучшие парикмахеры столицы.
– Кто это?! – воскликнул критик журнала «Афиша», большой ценитель подлинной женской красоты.
– Ты разве не знаешь? Это голливудская звезда Клаудио Ричи, получившая «Оскар» за лучшую женскую роль в фильме Маркуса Вольфа «Царица Савская», – с тоном превосходства отозвался критик журнала «ОМ», специалист по немому кино.
– Ну, ты, критик общества глухонемых, не гони! – презрительно, со знанием дела, оборвал его обозреватель глянцевого журнала «Жалюз», где печатались тексты в виде водяных знаков и фотографии, которые начинали смотреться лишь после того, как журнал опускали в проявитель. – Это «Мисс Европа» Ева Крюгер, вышедшая замуж за греческого миллионера Аспазиса.
– Хотел бы я такую трахнуть, – вздохнул репортер журнала «Плейбой», достаточно громко, чтобы это высказывание услыхала огромного роста женщина в мини-юбке и солдатских кирзовых сапогах, сопровождавшая нежную красавицу.
Великанша наклонилась к похотливому журналисту, дохнула на него обжигающим запахом лука и креозота и сказала:
– А вот я тебе сейчас яйца вырву по самый корень! – отчего неосторожному донжуану на мгновение стало жутко.
Аня прошла к уготованному месту, потупя взор, зная, что она – пленница, что по обе стороны, на соседних креслах, сидят стерегущие агенты и охранница с волосатыми руками, старавшаяся говорить нежным басом, не спускает с нее жестоких медвежьих глаз.
«Милый мой, Сереженька, где же ты, ангел мой?… Отзовись из своего далека!.. Не вздумай сюда приходить!.. Они ищут тебя, хотят схватить и замучить!..» – с этими мыслями Аня опустилась обреченно в кресло и стала ждать.
Свет погас, и началась увертюра, пленительная и непривычная для слуха москвичей музыка, исполняемая на турьих рогах, на скрученных жилах носорогов, включавшая в себя крики живого, привезенного из Африки бабуина, звуки забиваемых в дубовую доску, на разную глубину, гвоздей и свист циркулярной пилы, когда та перепиливает стальной канат. Занавес поднялся, и зрители увидели фрагмент площади Маяковского с узнаваемым памятником революционному поэту. Именно здесь проходил митинг лимоновцев, которые, все в черном, танцевали бурный танец революции, размахивали флагами, пускали в небо конфетти, серпантины и воздушные шарики, угрожая режиму восстанием. Некоторые ложились на землю, перекрывая трассы федерального значения. Некоторые опускались на ягодицы, изображая сидячие забастовки. Затем все вскакивали и несли на головах убитого в сражении товарища. Оркестр на туго натянутом высушенном хвосте кенийского козла играл Марсельезу, Интернационал, «Еллоу субмарин» и «Хеппи бёсдей ту ю».
Публика ликовала, хлопала. Молодежь восторженно свистела. Несколько молодых людей в кожаных куртках вскочили в рядах, вскинули сжатые кулаки, выкликая партийный возглас лимоновцев «Да, смерть!..», скандируя: «Со-ци-а-лизм!.. Со-ци-а-лизм!..»
На сцене, в лазерной подсветке, стройный, в кожаном, до земли, плаще, поблескивая пенсне, неся перед собой черный узкий клин бороды, появился Лимонов. Все расступились, открывая дорогу Вождю. Он шел танцуя, вставал на носки, резко поднимая согнутую в колене ногу, замирал на другой ноге, скрестив на груди руки, внезапно делал выпад в сторону того или другого соратника, указывая на него длинным перстом. И соратник падал ниц, изображая культ Вождя, слепое повиновение, готовность умереть за идею национал-большевизма. Лимонов, описывая множество танцевальных спиралей, дошел наконец до трибуны, вскочил на нее, встал на руки, изобразив поднятыми ногами скрещенные серп и молот, и в таком положении произнес страстную революционную речь. При этом оглушительно ревели длинные узбекские трубы, грохотал лист кровельного железа, мелодично позванивала лопасть американского вертолета «апач», сбитого над Басрой.
Зал, пораженный экстравагантностью балета и неистовой энергией танцоров, разразился аплодисментами.
Сидящая в партере супружеская пара миллионеров обменялась впечатлениями:
– Ося, тебе не страшно?
– Мне страшно интересно, Софа. Так вот как они, оказывается, потратили мой спонсорский взнос!
Лимонов сошел с трибуны. Все расступились, освобождая место Вождю. В круглом пятне прожектора, ярком как огненное озеро, Лимонов встретился со своей возлюбленной, совсем еще девочкой, которая протянула любимому белую морскую свинку. Девочке было всего восемь лет, она любила животных и принесла зверька из школьного живого уголка. Они стали танцевать втроем, причем морская свинка употребляла приемы классического балета – взлетала в воздух, невесомо парила, чем-то напоминая молодую Плисецкую. Это был лирический танец целомудренной любви. Лимонов скинул кожаный плащ, оставшись в одних алых плавках. Втроем, под звуки тростниковых дудок, вставленных в кузнечные мехи и исполнявших мелодию «Спят усталые игрушки…», они легли на землю. Соратники накрыли их национал-большевистским знаменем, прижали пальцы к губам, требуя соблюдать священную тишину, которая воцарилась в зале, нарушаемая рыданием старой девы из Академии наук, которую растрогала любовь жестокого революционера к беззащитным девочке и свинке.
Те же чувства испытывали миллионы телезрителей в России и за рубежом, куда антенны Си-эн-эн донесли прекрасную и лирическую историю любви Лимонова.
Стареющая эмигрантка в Бронксе, знавшая Лимонова в пору его американских скитаний, попивая джин с тоником перед барахлящим «Панасоником», скептически заметила:
– При чем здесь свинка!.. В скотоложстве Эдуард не был замечен… Впрочем, все его бабы, за исключением меня, были скотскими созданиями…
Следующая сцена балета изображала танцующий ОМОН. Отряд усмирителей бунта готовился к сокрушительной атаке. Художник Шемякер, большой мастер стилистических нюансов, блистательно поработал над костюмами.
Если лимоновцы, включая самого Вождя, напоминали хрупких и энергичных комаров с изящными движениями тонких конечностей, с порывами и метаниями, как будто бы их сносил легкий ветер, то омоновцы были похожи на тупоголовых и сильных жуков. В черных, с синим отливом куртках, в белых шлемах, с начищенными щитами, которые они поднимали, как жуки поднимают надкрылья, омоновцы строились в ряды, рассыпались цепью, образовывали клин, падали на колено, прячась за щиты, и при этом живописно играли мускулами, грохотали палками, бряцали наручниками. Омоновцы образовали строй, напоминавший тевтонскую «свинью». Взыграли флейты, сделанные из морских раковин. Печально завыл ветер, специально доставленный в больших целлофановых мешках из прибалтийских дюн. Под заунывную музыку из кинофильма «Александр Невский» рыцари правопорядка двинулись на возмутителей общественного спокойствия.
Тележурналист Крокодилов, когда-то работавший театральным критиком, был в восторге от происходящего. Друг Лимонов сидел в тюрьме и не мог упрекнуть его в предательстве и иудином грехе. Зато образ Лимонова был безопасен, был во власти Крокодилова, который вытворял чудеса: управлял съемкой, включал в работу то одну, то другую телекамеру, переговаривался по рации с операторами, с режиссером в студии, с кунгами стоящих снаружи ретрансляторов и при этом наблюдал за лицами зрителей, направлял объектив на пышную грудь владелицы мехового магазина в Столешниковом, на которой от дыхания шевелились и сверкали бриллианты, показывал, как целуются на задних рядах два молодых гея, и уже несколько раз останавливал объектив на прелестной молодой женщине в вишневом платье, которая, казалось, не следила за великолепным спектаклем, а думала о своем.
