Последовала великолепная сцена схватки. Омоновцы, жужжа как свирепые жуки, колотя себя в грудь дубинками, выставляя вперед слепящие щиты, двинулись на лимоновцев, рассекли их эфемерный строй железным клином, отчего отдельные танцоры-лимоновцы, кружась волчками, отскакивали, словно стружки от стального резца. Но разъятая толпа революционеров снова смыкались. Вновь свирепый клин, напоминавший марширующую массу скарабеев, вторгался в толпу – под музыку падающих в котел раскаленных камней, которые сбрасывали за сценой оркестранты, и под трагическое блеяние живого барана, которого резали другие оркестранты, усиливая звук мегафонами. Ужасен был танец омоновцев, избивавших упавшего борца. Неутомимо взлетали и опускались дубинки. Несчастного давили щитами. Кружась и демонстрируя бицепсы, усмирители налетали на поверженного и приемами карате наносили ему удары ногой в лицо. Зрительный зал гудел. Из рядов раздавались возгласы: «Фашисты!.. Палачи!» – это кричали молодые сторонники Лимонова. Из других рядов доносилось: «Не будете хулиганить на улицах!.. Нету от вас прохода!..» – это кричали респектабельные служащие банков, корпораций и совместных предприятий.
Все эти великолепные балетные сцены, искренние и наивные эмоции зала наблюдали Счастливчик и Модельер, сидя в удобном кремлевском кабинете, перед огромным телевизором, отпивая из высоких стаканов охлажденное чинзано.
– Быть может, мне следовало посетить этот модный балет, – заметил Счастливчик. – Он так популярен… Это повысило бы мой рейтинг…
– Нет, дорогой друг… Ты поступил правильно, оставшись здесь, – мягко возразил Модельер. – Не надо, чтобы тебя ассоциировали с этим экзотическим смутьяном… Мы делаем все, чтобы в общественном мнении арест Лимонова не был связан с твоим именем…
– Тогда давай его выпустим из тюрьмы! Это будет воспринято как акт моего милосердия, и мой рейтинг сразу подскочит…
– И здесь не следует торопиться, – терпеливо и вкрадчиво пояснял Модельер, гладя руку Счастливчика. – Если мы выпустим Лимонова сейчас, он, исполненный реванша, натворит бог весть что, и нам придется его снова сажать… Начальник тюрьмы сообщает, что в Лимонове замечены медленные, но неуклонные перемены. В нем постепенно исчезает агрессивность… Он пересматривает свое отношение к власти. Становится более созерцательным… Его перестали мучить сексуальные кошмары… Он стал меньше писать… Очень похоже, что, подобно Достоевскому, он выйдет из тюрьмы не врагом власти, а ее сторонником и ревнителем… Как знать, быть может, престарелый Лимонов примет православие и станет воспитывать твоего наследника в духе истинного самодержца…
– Все может быть, – задумчиво произнес Счастливчик.
Модельер потянулся к маленькой изящной рации, связался по ней с Крокодиловым:
– Не забывай про подсадную утку! Чаще, чаще показывай!
В ответ на его приказание на экране возникла Аня, прекрасная и печальная, прижимала руки к груди, воображая, что жестокие омоновцы избивают не уличного дебошира, а ее любимого, суженого.
Тем временем в балете разыгрывалась сцена ареста Лимонова. Героя схватили и заставили раздеться донага. Он был прекрасно сложен. Длинная узкая борода спускалась почти до земли, и наглый омоновец приподнимал ее и заглядывал, нет ли там оружия и подрывной литературы. Сам же Лимонов медленно поворачивался на носках, будто стоял в витрине на вращающемся постаменте, и держал в руках брошюру «Другая Россия». Омоновцы вырвали бунтарскую книгу, стали топтать, а в отместку заставили Лимонова встать на четвереньки. Громила-омоновец, весь в черном, с ликом разгневанного негра, склонился над Лимоновым, всем своим видом показывая, что читал отдельные сцены из книги «Это я, Эдичка…».
Аня, тоскуя, смотрела на сцену. Она не понимала происходящего действа. Ей было жаль худого бородатого Лимонова, которого злые люди заставляли танцевать и подпрыгивать; было жаль омоновцев, которые могли бы изучать в университете филологию и русский язык, но, дабы прокормить детей и матерей-старушек, были вынуждены размахивать резиновыми дубинками; было жаль сидящей по соседству миллионерши в бриллиантах, которая болела неизлечимой болезнью и перед смертью торопилась показать людям свои самоцветы и золотые перстни; было жаль молчаливых ученых, похожих на стайку запуганных воробьев, особенно того, что непрерывно чесался, да и того, что прикрывал впадину посреди лица батистовым платочком; было жаль молчаливого бородатого монаха в скуфейке, которого перед входом в зал заставили снять монашеское облачение и нарядили в нелепые джинсы; было жаль барашка, которого резали за сценой, а также убитого кенийского козла, на хвосте которого играли яростный краковяк; было жаль тележурналиста Крокодилова, – когда-то, сердобольный и милостивый, одаривал нищенок у входа в церковь, а теперь очерствел духом в услужении власть имущим, забыл, что когда-то плакал над книжицей Достоевского «Униженные и оскорбленные»; было жаль себя, которую уловили, выставили здесь как приманку, чтобы ее ненаглядный Сереженька увидел ее по телевизору, пришел, а его бы немедленно схватили притаившиеся стражи.
Действие балета переместилось в тюрьму. В мрачном подземелье заключенных выводили на прогулку. Они были в ярко-оранжевых балахонах, скрывавших лица, стреножены цепями, как узники Гуантанамо, держали скрученные руки за спиной, на поводках у надзирателей, которые были одинаково черные, с намалеванными белыми ребрами и мучнистыми черепами, изображавшими смерть. Оранжевые заключенные, покачиваясь от усталости, кандально гремели цепями. А жуткие, все на одно мертвое лицо, надзиратели танцевали ритуальный танец, передавая друг другу огромный ключ, символизирующий тюремные засовы.
Следующая сцена рассказывала о свидании Лимонова с возлюбленной, которая явилась к нему в камеру в момент, когда печальный узник завершал книгу «Священные монстры». Он оторвался от писания, увидел свою восьмилетнюю подругу и неизменную морскую свинку, поцеловал сначала белесенькую острую мордочку животного, а потом, в лобик, свою милую, неутомимую в ласках девочку. Последовал танец любви. Лимонов и девочка стояли в разных углах камеры, протягивали друг к другу руки, а морская свинка носилась от одного к другому, подсвеченная лазером. Где-то за сценой звучали старообрядческие песнопения.
В зале не осталось равнодушных: кто-то тихо плакал, кто-то роптал: «В современной России чистая любовь возможна только в казематах…»
Немолодая женщина с сохранившимся культурным наследием произнесла:
– Это нынешние Ромео и Джульетта!
Ей вторила дама советского вида:
– Это – Тристан и Изольда!
– А я бы заметил, – наклонился к ним их пожилой спутник, красивший волосы хной, – я бы сказал, что это Свинарка и Пастух. Видите, свинка бегает…
Внезапно, как и все в этом экстравагантном балете, на сцену, в гнетущую атмосферу тюрьмы, ворвались яростные люди в черных масках-чулках, с автоматами. Среди крепких мускулистых мужчин, танцуя подбежавших к краю сцены, на втором плане виднелись женщины, в длинных юбках, таких же масках, сквозь вырезы которых смотрели огненные темные глаза.
Мужчины выпустили в потолок трескучие автоматные очереди и закричали:
– Аллах акбар!..
Зал воспринял их появление как штурм американской базы Гуантанамо боевиками «Аль-Каиды», явившимися на помощь плененным товарищам.
Несколько находившихся в зале мусульман, экзальтированных балетом, повскакали с криками:
– Аллах акбар!..
Симпатизирующая лимоновцам молодежь стала скандировать:
– Янки, гоу хом! Со-ци-а-лизм! Лимонов – да, янки – нет!
Буржуазная часть публики возмущалась выходкой экстремистов, сочувствовала охранникам тюрьмы, похожим на пугающие скелеты.
– Нам нужна великая Россия, вам нужны великие потрясения!.. – выкрикнул господин в жилетке со столыпинской бородкой.
– Да здравствует Шарон! – завопил банкир с бриллиантовым перстнем, которого супруга называла Осей.
В зале готова была возникнуть потасовка. Но стоящий на авансцене мужчина в маске направил автомат в передние ряды, выпустил очередь. Было видно, как брызнул мозг из головы некрасивой худощавой женщины, похожей на певицу Аллегрову. И эти капли розового мозга, запятнавшие несколько рядов, веер латунных гильз, брызнувших из «Калашникова», хриплый, с кавказским акцентом, рык человека: «Всем сидеть, русские суки!» – все это было натуральным, жутко выпадало из замысла постановщиков. Тем более что танцоры, изображавшие Лимонова и его малолетку, в страхе уползали со сцены, а морская свинка, пойманная за хвост женщиной в маске, визжала, не привыкшая к такому обращению.
И этот визг негодующего зверька породил истерический вопль в зале… Другой… Третий… Зрители повскакали, кинулись, давя друг друга, к выходу.
