погружаясь в глубины подтекстов. Порой он может щегольнуть своим умением заворожить зал даже такой простой фразой, как «спасибо за внимание». И публика взрывается ответной благодарностью.
Но при всех артистических талантах Жванецкий прежде всего писатель. Наверное, последний представитель той высокой южнорусской литературной школы, которая подарила миру Бабеля, Олешу, Катаева, Ильфа и Петрова. Дети великого города, они впитали не только его запахи и звуки, не только его голоса и его молчание, но и трагическое могущество истории, превращающей избыточное брутальное многоцветье настоящего в черно-белую бесплотную графику прошлого. Они боготворили свой город – и мечтали вырваться из него на просторы великой русской литературы, завораживающей «всемирной отзывчивостью». Сказал когда-то, что Жванецкий сегодня пишет об Одессе так же, как Бунин в эмиграции писал об исчезнувшей России. Восхищаясь не только ушедшим в небытие, но и не существовавшим в реальности. Это под силу только тем творцам, которые «верят в дворянские привилегии слова». Тем, кто способны из хаоса создавать мир искусства, который человечнее, чем реальная жизнь.
Жванецкий – замечательный режиссер. Он выстраивает сюжет своих выступлений, идя от простого к сложному, от постмодернистской литературной игры (достаточно заменить слово «раки» в известной миниатюре на слово «бабы») – к раскрытию поэтического объема жизни в нехитром, казалось, словосочетании: «Весна – одеваются деревья, раздеваются женщины». От радостного узнавания публикой собственных мыслей: «Разруха возникает от лжи, от несоответствия увиденного и услышанного». До сопереживания образам, которые принадлежат только ему самому. И когда он вспоминает о своем папе, который стеснялся его профессии, и о своей маме, белое платье которой рождало лунную дорожку в море, никому не хочется смеяться. Хотя мы привыкли стыдиться слез.
Март 2015
О бедном эксперте…
«Дайте мне шесть строчек, написанных рукой самого честного человека, и я найду в них что-нибудь, за что его можно повесить» – вспомнил эти слова кардинала Ришелье, когда в праздничные женские дни прочитал информацию о запросе депутата Государственной Думы Евгения Федорова Генеральному прокурору России Юрию Чайке и председателю Счетной палаты Татьяне Голиковой с призывом произвести проверку спектакля Гоголь-центра «Отморозки» по роману Захара Прилепина «Санькя» на предмет нарушения различных законодательных актов.
Депутатский запрос – серьезный документ, на него непременно надо будет реагировать, производить следственные действия, собирать экспертные заключения. Я сейчас не о расходовании бюджетных средств и даже не об отвлечении профессиональных кадров от особо важных дел, которые находятся в ведении Генеральной прокуратуры и Счетной палаты, хотя и об этом стоит задуматься. Я о простых процессуальных действиях. Например, о приглашении экспертов. Поверьте, здесь как в полевом социологическом исследовании: нужный ответ заключен в правильном вопросе. В данном случае в правильном выборе конкретных экспертов из многообразного профессионального сообщества. Если пригласить искусствоведа-старообрядца для оценки иконописи Симона Федоровича Ушакова, обласканного царем Алексеем Михайловичем, вряд ли он будет благосклонен к творениям художника-реформатора.
Когда в 1938 году был закрыт Театр Мейерхольда, руководство ТАСС очень хотело получить комментарий Вл. И. Немировича-Данченко в поддержку действий властей, зная о том, что в отличие от К.С. Станиславского Немирович не жаловал своего питомца по Театрально-музыкальному училищу Московского филармонического общества. Но Владимир Иванович, притом что он был предельно осторожен в отношениях с Кремлем, такого комментария не дал. Он объяснил свой отказ с горькой иронией, мол, спрашивать моего мнения по этому поводу – это все равно что допытываться у кого-нибудь из великих князей об их отношении к Великой Октябрьской социалистической революции.
И еще одно воспоминание, теперь уже личное. Накануне премьеры спектакля «Три сестры» по пьесе А.П. Чехова в Театре на Таганке 14 или 15 мая 1981 года был устроен общественный просмотр. Юрий Петрович Любимов пригласил всю театральную Москву. Он прекрасно понимал, что их спектакль, сквозным образом которого стала солдатская казарма с громыхающими солдатскими умывальниками, как минимум вызовет внутри театральную дискуссию. В худшем случае его могли просто закрыть под обычным предлогом тех лет – «искажение русской классики». Авторы спектакля предпослали каждому акту постановки полемические эпиграфы – в записи звучали фрагменты великой мхатовской постановки этой пьесы А.П. Чехова 1940 года.
На просмотр в Театр на Таганке пришел и Олег Николаевич Ефремов, с 1970 года возглавлявший МХАТ. Услышав голоса великих актеров, некоторые из которых были его учителями, он ушел в себя. Они согревали его куда как сильнее, чем все уведенное в спектакле Театра на Таганке. Весь первый акт Ефремов не смог скрыть своего неизбывного страдания, и желваки словно цементировали его лицо. В антракте в своем кабинете Любимов сказал Ефремову: «Олег, я все понимаю, если уйдешь – не обижусь». И Олег Николаевич благодарно покинул театр. Но при этом всегда поддерживал Любимова, хотя его эстетическая вера была совсем иной.
Помню, правда, и другие примеры. 14 мая 1968 года Е.А. Фурцева, в ту пору министр культуры СССР, собрала комиссию, в которую входили и выдающиеся артисты Художественного театра, для решения судьбы спектакля А.В. Эфроса «Три сестры». После просмотра и обсуждения его разрешили сыграть еще три раза, составив протокол из пяти пунктов, в которых сформулировали претензии. Последняя из них звучала так: «Спектакль должен быть лиричнее», что выглядело как прямое издевательство, Эфрос по природе своей был режиссером субъективно-поэтическим. Фурцева понимала, что мхатовцам этот спектакль эстетически чужд, и надеялась на их поддержку, и мхатовцы не подвели своего министра. Мне посчастливилось быть на последнем представлении этой постановки. В конце никто не скрывал слез, ни зрители, ни артисты на сцене. Одно из глубочайших художественных потрясений моей жизни.
И еще один литературный апокриф. Партийному начальству не понравился роман И.Г. Эренбурга «Девятый вал», опубликованный в 1950 году (вместе с романом «Буря» он составлял своеобразную дилогию), – показалось, что американский империализм и его наймиты разоблачены недостаточно хлестко. Как водится, устроили обсуждение-проработку, где многие коллеги-писатели клеймили Эренбурга самыми страшными словами. Обычно после таких собраний можно было ждать самого худшего. Но герой всей этой вакханалии хранил невозмутимое молчание. Когда разоблачительный пыл угас, ему предложили выступить с покаянным словом. Эренбург встал, из внутреннего кармана пиджака достал телеграмму и зачитал ее. Это была телеграмма Сталина, в которой он поздравлял писателя с новой литературной победой. Все выступавшие снова потребовали слова и стали хвалить ранее раскритикованное произведение.
Художники вовсе не безгрешны. Они могут ошибаться, терпеть творческие и человеческие поражения.
Но, бывает, ошибаются и самые титулованные эксперты. Ведь новое в искусстве пробивается как в науке. Сначала – «кощунство», потом – «в этом кое-что есть», и наконец – «да это общее место». А в истории остается все –
