— Слушай, ты! — Богдан вскочил и встал перед огоньком сигареты. — Я убью тебя!
— О, вот это уже по-людски! Ну-ка осади, дерьмом пока несет от тебя!
— Ты зверь! Ты гад, подпоручик! Я тебя зубами разорву!
— Не ори, студентик. А то как бы не дали по тебе очередь, что ты в самом деле… Штаны менять придется, убытки.
Богдан кинулся на него, но Лука Бог увернулся.
— Тихо! Смирно, унтер-офицер!
Богдана трясло; покончить бы сразу, немедленно и с ним и с собой, пока темно.
— Об этой твоей контузии не узнает никто. Даю честное слово офицера. Никто. Это останется нашей с тобой военной тайной. А теперь пошли в траншею, к солдатам. Чего молчишь? Закурить хочешь?
Богдан наугад нашел сигарету, но тут же бросил. И последовал за Лукой Богом, полный решимости не дожидаться утра.
Иван лежал в окопе, охваченный отчаянием — что же случилось с Богданом, — когда раздался голос Луки Бога:
— Савва, где этот твой косой взводный?
— Прямо перед тобой, подпоручик.
— Ты где, студентик? Цел? А твоего побратима, длинного и усатого, контузило.
— Тяжело? — Иван вскочил.
— Да нет, пронесло. Одурел, наглотался дыма. Да шкуру ободрал, выблевывая. Теперь порядок. Закурил даже, а если контуженый курить хочет, значит, ничего серьезного.
— Вы уверены, что не серьезно? Можно мне к нему?
— Здесь тебе не тротуар для прогулок. Говорю, ему больше повезло, чем он заслуживает. Тс-с! Вон они, наши соседушки, потолковать желают!
Сверху из промозглой тьмы раздались голоса:
— Эй, придурки! Что стихли, наколол вас ваш дядя Пера[71]? А мы вам сегодня ночью усы повыдергаем!
— Наколол тебя твой Франц Иосиф! Я тебе сам все кишки повыдергаю, гаденыш! — ответил кто-то из Иванова взвода.
— Откуда ты, придурок?
— Из Мачвы, шваб. Из Черной Бары, если знать желаешь.
Иван подвинулся к Савве:
— Что тут происходит?
— Это милые шуточки между братьями. Как встретимся, так и давай друг дружку заводить.
— Кого? Там же немцы.
— Сейчас там швабские хорваты. Вот уже неделя, как мы с ними перекликаемся по всей Подгорине до самого Бачинаца.
— Неужели правда, Савва? — прошептал Иван, вспоминая, как в казарме они ночь напролет толковали об объединении сербов, хорватов и словенцев, о восстании славян в Австро-Венгрии, свято веря в народное братство; Богдан в поезде даже предлагал петь «Прекрасна наша отчизна», если они вдруг окажутся лицом к лицу, сшить хорватский флаг, выкрикивать лозунги чехам, боснийцам, далматинцам. А сейчас в темноте эти «братья» перекликались:
— Был я в Черной Баре. Дом твой возле церкви. Хорошая баба у тебя, придурок! Эх, и поиграли мы с ней ночку! Рит у твоей бабенки что сахар!
— Что такое «рит», мать твою? Эй, босниец, Илия, что такое «рит» у швабов означает?
— Рит — это, Сретен, задница.
— Эй, шваб, у тебя даже названия людского нет для такого места, куда тебе мужские дела делать!
— А отчего у твоей бабы, Петрович, такой пупок, сучий ты сын?
— Я тебе, Франич, сполна выдам, как перейду Саву!
— Эй, ты, псина сербская! Попользовался я твоей сестричкой! И еще разок к ней загляну, как дядю Перу поймаю! — кричал другой.
Кто-то из солдат Ивана в ответ на упоминание о сестре пальнул.
— Не стреляй! Пусть треплют языками. Ведь болтают, что в голову придет, — предостерег Савва.
— Эй, босоногий, отчего это пес твою бабу в задницу укусил?
— Не хватит тебя, швабское дерьмо, для сербской бабы! Ты и делать-то ничего по-людски не можешь! — ответил кто-то, вероятно, из Богданова взвода.
Ближайший к Ивану солдат поднялся и исчез во тьме.
— Куда ты, Сретен? — шепнул Савва.
— Бродяги! Цыгане!
— Ты выбирайся утречком из окопа, давай попробуем… перед двумя-то армиями. У кого струя ближе пойдет, в того оба войска и стрелять будут. Погляжу я тогда на тебя, шваб!
— Ну и чудной ты, Алекса! — рассмеялся Савва.
С той стороны нет-нет раздавались выстрелы, перекрывавшие крики.
— Савва, давай ударим по ним. Это ужасно. Это невыносимо, — взмолился Иван.
— Зачем? Шутят солдаты. Свои ведь. Слава богу что понимаем друг друга.
— Вот рассветет, и вы в штаны наложите! И так небось в мокром сидите! Не одну, поди, пару штанов выбросить пришлось.
Посреди наступившей короткой тишины в неприятельских окопах вдруг раздался взрыв гранаты — похоже, там, откуда кричали про чужую жену. Стоны, возня. Посыпались камни, кто-то бежал.
— Ты, Сретен? — спросил Савва.
Солдат свалился в окоп.
— Отделал я его за ту задницу, паскуду!
— Почему ты убил человека? — потрясенный, спросил Иван.
— Да я за свою бабу самого короля Петра прикончил бы, не только какого-то швабского подлипалу.
— Мы же братья, люди. Какая тут может быть ревность в таком ужасе! Это позорно и страшно! — Ивану хотелось ударить Сретена.
— Если б ты, господин взводный, знал, какая у меня баба, и если б она твоей женой была, поглядел бы я тогда на тебя, сколько б ты сам бомб накидал!
Затрещал пулемет. Неподалеку от Ивана кто-то охнул. Тут же зачастил другой пулемет.
— Огонь! — крикнул Лука Бог.
Богдан Драгович лежал в сырой траншее, судорожно сжимая винтовку, и вслух спрашивал: «И это война?» Винтовка в руках дернулась, он оглох от звука выстрела; плечо болело после отдачи; он замер. Так он сделал свой первый выстрел. Теперь он всматривался в цепь огоньков, различал выстрелы. Неужели он должен стрелять в братьев, первый выстрел — и сразу по ним, сразу в них? Каков же будет конец, если это начало? Он перезарядил винтовку, но не выстрелил. Тряслись руки. Над головой свистели пули, дробя камень.
— Ранило меня, — крикнул солдат.
Богдан сделал второй выстрел наугад. Завеса огня приближалась, на той стороне запищала труба. Кто-то кричал по-немецки. А он стрелял, стрелял. По этой трубе, по тому, кто выкрикивал угрозы на чужом языке. Его опять тошнило.
— Ты чего не уходишь, в господа бога твоего студенческого?
Кто-то тянул его за полу шинели, наверное, сам Лука Бог, но он не смел, не мог подняться. И стрелял по тем, кто орал и накатывался на него, подгоняемый писком трубы, более пугающим, чем огонь. Его толкнули посильнее, кто-то выругался, куда-то потянул. Он вскочил на ноги и кинулся бежать. Свалился на камни, раненный в колено. Отчаянные крики и брань катились на него сверху, казалось, вот-вот раздавят: подпрыгнув, он бросился вниз, во тьму, в овраг, где реже сверкали пули.
Напоролся на пень, ощупав его, пристроился рядом. Совсем один, поблизости никого. Здесь он и встретит свой конец. Только эта мысль была в голове. Сверху, с неба, рев выливался в песню:
От Вардара до ТриглаваХорватской будет держава…
Такое не может быть. Не может. Он в самом деле контужен, и у него начались галлюцинации. Он встал и, шатаясь, побрел по оврагу, зашел в воду, натыкаясь на камни и деревья. Галлюцинации. Кто-то звал его по имени. Вроде бы в самом деле. Должно быть, Иван. Ему он признается во всем. Пусть узнает, что я не тот, в кого он верит. Хорошо, что я отправил письмо. Все окончилось в первый же день. Наверху не переставая звучала победная песнь, лишь изредка раздавались выстрелы. Он едва нашел в себе силы подать голос, ответить Ивану. Горло сжимала судорога. Он упал на колени, ударившись головой о камень, сунул лицо в обжигающе-холодную воду и сделал несколько больших глотков. Рот был полон песка. Он выплевывал его. Вытирал рот звал Ивана.
— Где ты, Богдан?
— Здесь.
Иван не видел его, бежал на голос.
— Тебя сильно контузило?
— Нет, вовсе не контузило.
Иван обнял его, различив в темноте. Вырываясь из объятий, Богдан хрипел:
— Иван, я трус.
— Ничего. Лука Бог сказал, снаряд разорвался совсем рядом, и ты наглотался дыма, оттого тебя и вырвало. — Голос звучал радостью, растроганный Иван вытягивал руки, чтобы положить их на плечи Богдана.
— Откуда Лука Бог знает? — хрипел Богдан.
— Он сказал мне об этом. А я искал тебя, когда мы отбили окопы.
— Нет, Иван. Это неправда, Лука Бог не то рассказал. Я испугался и не сумел дойти до окопов… Вот и все.
— Не болтай глупости. У тебя сейчас в голове кутерьма.
Богдан умолк, насильно заставляя себя примириться со своей подлостью.
— Что тебе запомнится из первого боя, Богдан?
— Я не хочу ничего помнить. Я хочу снова начать войну. Но это невозможно.
— А для меня самым страшным были слова о женщинах во время передышки. Эта потребность беспредельно унизить противника, оскорбить его душу. И ревность Сретена. Солдата из моего взвода. Честь мужчины, месть мужчины. Может, я брежу, Богдан?
— Не знаю.
— А мы так верили, что мы братья. И шли воевать за то, чтобы воссоединиться. Ты слышишь, что там поют?
