не анализирует и не решает проблемы. Он их представляет как уже проанализированные и уже решенные, т. е. представляет их как собранные образы, вроде того, как из хлама делают пугало и выдают его потом за человека. Поскольку этот образ
использует весь материал в собственных целях, а миф по определению замещает собою жизнь, противоположность между чрезмерно плодовитым арабом и пассивным чучелом не функциональна. Дискурс сглаживает противоположности. Восточный араб – невозможное создание, чья либидозная энергия приводит его к припадкам перевозбуждения, и тем не менее в глазах всего мира он – марионетка, бессмысленно уставившаяся на современный ландшафт: он не может ни понять его, ни справиться с ним.
Похоже, именно такой образ араба возникает в недавних дискуссиях о политическом поведении на Востоке. Этот образ порожден научными дискуссиями на излюбленные в последнее время ориенталистами темы – революция и модернизация. Под эгидой Школы восточных и африканских исследований в 1972 году вышел в свет том, озаглавленный «Революция на Среднем Востоке и другие тематические исследования», под редакцией П. Ватикиотиса[1059]. Заглавие чересчур медицинское, поскольку ожидается, что мы решим, будто ориенталисты, наконец, были облагодетельствованы тем, чего «традиционный» ориентализм обычно был лишен: психоклиническим вниманием. Ватикиотис задает тон сборнику псевдо-клиническим определением революции, но поскольку при этом мысленно он и его читатели имеют в виду арабскую революцию, враждебный тон этого определения кажется оправданным. В этом есть своя тонкая ирония, о которой я скажу позже. В части теории Ватикиотис опирается на Камю[1060] – чей колониальный склад ума, как недавно продемонстрировал Конор Круз О’Брайен[1061], обуславливал его прохладное отношение и к революции, и к арабам, – и фразу Камю о том, что «революция губит и людей, и принципы», он принимает как «смыслообразующую». Ватикиотис продолжает:
…любая революционная идеология пребывает в прямом конфликте (даже можно сказать, в лобовом столкновении) с рациональной, биологической и психологической природой человека.
Революционная идеология строится на методическом метастазе и потому требует от своих приверженцев фанатизма. Для революционера политика – это не только вопрос веры или убеждений, замещающих религиозную веру. Она должна перестать быть тем, чем была прежде, а именно адаптационной деятельностью, направленной на выживание. Метастазирующая, сотериологическая политика не терпит приспособленчества, ибо как еще иначе может она преодолеть препоны, игнорировать и обойти преграды комплексной биолого-психологической природы человека, загипнотизировать его хрупкую и при этом ограниченную и уязвимую рациональность? Она сторонится и избегает конкретных и частных человеческих проблем и предрассудков политической жизни, но процветает на абстракциях и прометействе. Все материальные ценности она подчиняет одной, наивысшей ценности: участию человека и истории в грандиозном проекте освобождения человечества. Ей тесно в рамках человеческой политики, стиснутой множеством раздражающих ограничений. Вместо этого она стремится создать новый мир, но не адаптивным, непрочным, шатким, т. е. человечным путем, при помощи устрашающего акта олимпийского псевдобожественного творения. Политика на службе человека – формула для революционной идеологии совершенно неприемлемая. Скорее, наоборот, это человек существует ради порожденного политикой и жестко наведенного порядка[1062].
Что бы в этом пассаже ни говорилось дальше – витиеватая речь самого крайнего толка и контрреволюционный фанатизм, в ней нет ничего, кроме утверждения, что революция – это плохой извод сексуальности (псевдобожественный акт творения) и еще – раковая опухоль. Согласно Ватикиотису, всё, что делается «человеком», – рационально, правильно, тонко и конкретно, тогда как то, что провозглашает революция, – бесчеловечно, иррационально, гипнотизирующе и канцерогенно. Порождение, перемены и преемственность отождествляются не только с сексуальностью и с безумием, но также, несколько парадоксальным образом, и с абстракцией.
Слова Ватикиотиса эмоционально окрашены: здесь и призывы (справа) к человечеству и потомкам, и призывы (против левых) оградить человечество от сексуальности, рака, безумия, иррационального насилия и революции. И раз уж речь идет именно об арабской революции, то читать этот фрагмент надо так: вот что такое революция, и если арабы хотят ее, то это весьма красноречиво характеризует их как народ подчиненный, каким они и являются. Они способны только на сексуальное возбуждение, а не на олимпийское (западное, современное) разумное размышление. Теперь в игру вступает ирония, о которой я говорил ранее, поскольку на протяжении нескольких страниц мы обнаруживаем, что арабы до такой степени ни на что не годны, что не смеют надеяться, скажем так, удовлетворить свои революционные амбиции. Подразумевается, что арабской сексуальности нужно опасаться самой по себе, а не из-за ее несостоятельности. Короче говоря, Ватикиотис предлагает читателю принять на веру, что революция на Среднем Востоке представляет опасность прежде всего потому, что она не может осуществиться.
Главный источник политических конфликтов и потенциальной революции во многих странах Среднего Востока, а также сегодняшних Африки и Азии, – это неспособность так называемых радикальных националистических режимов и движений управлять – не говоря уже о том, чтобы решить их – социальными, экономическими и политическими проблемами независимости… До тех пор, пока государства на Среднем Востоке не смогут контролировать свою экономическую деятельность и не создадут собственную технологию, их революционный опыт останется ограниченным. Самих политических категорий, необходимых для революции, будет недоставать[1063].
Проклят, если делаешь, и проклят, если не делаешь. В этой серии противоречивых определений революция предстает как плод сексуально затуманенного сознания, которое при более тщательном анализе оказывается неспособным даже на то безумие, которому Ватикиотис выказывает уважение, – человеческое (не арабское), конкретное (не абстрактное), асексуальное (не сексуальное).
Главным научным шедевром сборника Ватикиотиса выступает эссе Бернарда Льюиса «Исламские концепции революции». Стратегия здесь выступает в обновленном виде. Читатели узнают из этого текста, что для арабоязычных народов слово thawra[1064] и родственные ему означают революцию; то же самое говорится во введении Ватикиотиса. Тем не менее Льюис не раскрывает значение слова thawra вплоть до самого конца статьи, пока он не рассмотрит такие понятия, как dawl[1065], fitna[1066], bughat[1067] в историческом и по большей части в религиозном контексте. Дело же в том, что «западная доктрина о праве на сопротивление негодному правительству чужда исламской мысли», которая в политической сфере ведет к «пораженчеству» и «квиетизму». В этот момент никак нельзя понять, где все эти слова в действительности встречаются, кроме как в истории слов. Уже ближе к концу эссе мы находим следующее рассуждение:
В арабоговорящих странах используют другое слово для обозначения [революции] – thawra. В классическом арабском корень th-w-r означает «встать», «поднять» (например, верблюда), «быть взволнованным или возбужденным», и отсюда (в особенности в странах Магриба) – «поднимать мятеж», «бунтовать». Часто его используют в контексте образования небольших независимых государств, так
