– Ну, а я так, середнячок, – призналась Эверстова. – И не разрядник. Как-то один раз я взяла первое место по бегу на сто метров в Якутске. Это было целое событие. Я пробежала дистанцию не то за четырнадцать, не то за четырнадцать с половиной секунд.
– Это уже неплохо для женщины.
– Возможно. Но это было очень давно.
Петренко всмотрелся внимательно в лицо спутницы и подумал:
"Что значит давно? Сколько же ей лет? По-моему, от силы двадцать два – двадцать три…" – и, не сдержав любопытства, спросил:
– Когда же это было?
– Это было летом сорок первого года, когда началась война и когда я была совсем еще девчонка. Мне было всего шестнадцать лет.
– Позвольте, позвольте… – проговорил Петренко и мысленно стал подсчитывать, сколько же сейчас лет его спутнице.
– Нечего позволять, – с теплой грустью в голосе ответила Эверстова. Мне уже двадцать семь лет, я уже дважды мама и у меня два чудесных карапуза – сынишки.
– Ни за что бы не подумал! – воскликнул Петренко.
– Что не подумали?
– Что вам столько лет. Я бы не дал вам больше… больше… – и желая сказать приятное этой маленькой скромной женщине, добавил: – ну, никак не больше двадцати.
– Спасибо за комплимент. А муж меня зовет старушкой.
– Конечно, в шутку?
– Ну да, сейчас я принимаю это как шутку, но лет через пять-шесть шутка будет звучать по-иному, на самом деле состарюсь.
– А муж ваш в Якутске? – продолжал интересоваться Петренко.
– Да.
– Давно, наверное, его не видели?
– Я его сутки назад, а он меня сейчас, наверное, видел.
На лице Петренко появились растерянность и в то же время любопытство.
Эверстова звонко рассмеялась.
– Не догадались?
– Нет. Честно.
– Мой муж – механик самолета Пересветов. Вы с ним знакомы.
– Ах, вот оно что! Понятно.
– Вымпел! Вымпел быстрее! – потребовал Шелестов. – О чем это вы так горячо разговорились, что еле плететесь?
– Да так, о делах житейских, – ответила Эверстова.
– Пожалуйста, товарищ майор. – И Петренко подал вымпел.
Шелестов бросил в снег недокуренную папиросу, вынул из вымпела свернутый в трубочку листок бумаги, развернул его и прочел вслух:
"Еле отыскали вас. След от нарт идет на северо-восток. Людей и оленей не видели. Белолюбский на рудник не вернулся. Желаем успехов. Ноговицын, Пересветов".
Шелестов покачал головой и подумал: "И не вернется Белолюбский на рудник. Теперь это уже ясно", и, обратившись к своим друзьям, сказал:
– Поехали, товарищи. Нам засветло предстоит еще много километров сделать…
И опять помчались вперед, по следу, четыре пары оленей.
Старик Быканыров, не раскрывая рта, мурлыкал себе под нос несложную песенку, придуманную на ходу. Смысл ее в переводе на русский язык был таков: всему на свете есть начало и всему есть конец. Ничего нет без начала и без конца. Роет мышь, роет и дороется до колонка.
Олени бодро бежали, взметывая пушистый снег по проторенному, ясно видимому следу. След забирал то влево, то вправо, то падал вниз, под гору, то извивался и забирался в самую глухомань.
Шелестова и его друзей безмолвно встречали и провожали неподвижно стоящие сосны, ели, пихты, лиственницы.
Олени бежали по высокой вымерзшей траве, и тогда слышался хруст, будто нарты скользили не по снегу, а по песку.
Но вот олени легко взяли крутизну, начали спускаться вниз, и Шелестов остановил их: в зарослях он увидел следы костра. Резко и отчетливо чернели на снегу перегоревшие поленья, зола.
Сошли с нарт.
Это было то место, где Оросутцев и Шараборин утром делали привал и лишились завтрака из-за появления самолета.
– Десять минут отдыха. Перекур, – дал команду Шелестов. – Внимательно осмотреть все вокруг.
Не выпрягая оленей, все начали обследовать место привала преступников.
Нашли лужу крови, кости, разделанную и почему-то брошенную оленью тушу, угасший костер, в котором лежали куски обуглившегося мяса и стекла от разбитой бутылки.
"Теперь у них не шесть, а пять оленей, – сообразил Шелестов, продуктов у них, видно, нет".
– Торопились… Шибко торопились, – сделал заключение Быканыров. Все бросили.
– Наверное, почуяли погоню? – высказал предположение Петренко.
Шелестов ничего не сказал и только пожал плечами. Он еще раз подумал:
"Хотя бы не пошел снег. Сейчас перед нами открытая книга, читай и разумей, а пойдет снег – все занесет, все скроет".
Хотя день был на исходе и солнце уже укуталось на горизонте в морозную дымку, Шелестов не думал уже делать остановки на ночевку. Он не опасался за оленей и, следуя советам Быканырова, делал частые остановки. Олени до сих пор не выказывали усталости, бежали быстро, весело, бодро.
"Медлить нельзя", – решил про себя майор и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь, а как бы разговаривая с самим собой:
– Интересно, когда они здесь были?
Быканыров, ни слова не говоря, опустился на корточки у костра и, сняв рукавицу, пощупал золу. Потом он начал осматривать кости и еще раз следы, оставленные ногами людей и оленей. Делал он это молча, с сосредоточенным, серьезным лицом.
Шелестов закурил, внимательно наблюдая за своим старым другом.
Эверстова стояла под пышной заснеженной елкой, похожей на невесту в белой фате.
Петренко незаметно подобрался с другой стороны елки и сильно стукнул по стволу прикладом винтовки. Иневый дождь вместе с большими хлопьями снега осыпал Эверстову с ног до головы. Эверстова вскрикнула от неожиданности.
– Вы стали как дед Мороз, Надюша, – рассмеялся Шелестов. Радистка, отряхиваясь, сказала:
– Ничего, я отомщу!
Быканыров поднялся, отошел от костра.
– Дело такое, – заметил он. – Они здесь были рано утром.
Шелестов посмотрел на часы.
– Ого… Четыре. Как же Ноговицын их не увидел? Хотя в такой чащобе разве увидишь! Нужно быть опытным таежником, чтобы здесь не заблудиться.
– А как вы узнали, дедушка, – поинтересовался Петренко, – что они были тут утром?
Старик встряхнул головой, посмотрел внимательно и цокнул языком:
– Годы, друг… Годы. Всю жизнь я провел в тайге. Родился здесь. Меня знает каждое деревцо, каждый кустик. Тайга – шибко большое дело. Тайгу надо узнавать душой, сердцем. У тайги много тайн, и не всем раскрывает она свои тайны. Тайгу надо полюбить, очень крепко полюбить.
– Мне кажется, я ее уже полюбил, – весело отозвался Петренко. Нравится мне тайга. Чудесный край. А какая широта! Простору сколько, – и он раскинул руки.
