головой.
— Если я кому-нибудь буду нужен, то я к вашим услугам в соседнем отделении. Скрываться не намереваюсь. Наоборот, я все-таки еще надеюсь узнать, как же фамилия командующего по вагонам подполковника.
Затем он вышел и присоединился к Боне. Жандармов, очевидно, найти для ареста теперь было не так легко. Ближайшие сутки подполковник в вагон больше не показывался, а затем в Уфе, после пересадки, Матвей и Боня оказались в совершенно отдельном двухместном купе, в котором и доехали благополучно до Ростова.
Поздно вечером они сошли на перрон вокзала.
Молодые люди за время знакомства и трехнедельного совместного путешествия так беззаветно сдружились, что странно было теперь расставаться.
— Ну, значит, ты, Боня, к Браиловский? — спросил Матвей глядевшую на него с братским расположением девушку.
— Да. Хотя я у них пробуду лишь несколько дней, пока найду себе комнату в Нахичевани.
— А что ты будешь, вообще, делать в Ростове?
Боня улыбнулась.
— Организую первый рабочий клуб. Я врожденная артистка, чтица и мастерица по устройству общественных игр и развлечений... Заведу со здешними «каллистратами» знакомство. Буду разводить перед ними читинский большевизм.
— Ну, клуб тут не поможет.
— А что же?
— Логика событий. Когда-нибудь жизнь научит их так, что они только заахают.
— Нет, серьезно, Мотя, я думаю, что в кружках я какую-нибудь пользу смогу принесть. Хоть так, хоть иначе, а кроме, как в революцию, мне теперь итти некуда и делать нечего.
— Существовать-то у тебя есть на что?
— О, это есть! Я телеграфировала отцу в Баргузин и деньги меня вероятно здесь уже ждут.
— Ну, хорошо... Адрес моей сестры на Темернике гы знаешь. Значит, до свидания!
Они стояли возле извозчика. Носильщик складывал вещи Бони на фаэтон.
— Поцелуемся.
Матвей помог девушке сесть. Его извозчик также уже ждал седока.
Через четверть часа Матвей был дома и беседовал с ахавшей матерью и с задушевно улыбавшейся Нюрой. Трое квартирантов, столовников Максимовны и Нюры, которых держали теперь одинокие женщины после того, как Максимовна бросила в Гниловской свое красильное заведение, сочувственно участвовали в этой встрече возвратив-
шегося из Сибири товарища и рассказывали ему наперерыв о том, что происходит в мастерских и как прошел в городе октябрь. Сразу же Матвей узнал обо всем, что произошло в городе и организации за время его отсутствия. Больше всего поразило его сообщение об убийстве Клары Айзман.
— А что же теперь, — спросил он товарищей, — черносотенцев разогнали?
— Какое там! Они только переменили помещение, они штаб перенесли из ротонды в квартиру Макеева. Постоянно совещаются там с начальником охранки Карповым.
— Кто это Макеев?
— Воинский начальник.
Матвей запомнил эту фамилию.
XIX. РАЗБИВШИЙСЯ ШТУРМ.
Политические узники ростовской тюрьмы были освобождены.
Их было свыше двадцати человек.
Все они в ближайшее воскресенье явились по приглашению Совета в здание столовой при мастерских, где собрался митинг и происходило чествование освобожденных. Им приготовили цветов.
Освобожденных пригласили на авансцену и Милон Гурвич, обращаясь к двухтысячному собранию рабочих и работниц, выступил с речью, в которой охарактеризовал значение подпольной деятельности освобожденных революционеров.
Многократные овации в честь не ожидавших такого внимания подпольщиков ярче всего характеризовали теперешнее отношение рабочей массы к борцам за социализм. В их именах теперь был авторитет испытанной преданности рабочему классу, их личными страданиями доказанная стойкость взглядов.
Анатолий Сабинин, который в тюрьме уже объяснил себе природу шаткости взглядов большинства комитетчиков-меньшевиков, решил использовать настроение собравшихся для того, чтобы на собственный страх и риск предупредить последствия этой шаткости и нерешительности.
Он попросил слово для ответа на приветствие. И когда молодой, долго сдерживавший в душе страстную ненависть к врагам рабочего класса мастеровой-борец выступил на трибуне, рабочие мастерских почти впились в него глазами, зная Анатолия с детства, но не в качестве оратора, а как их товарища по работе и как одного из их первых горячих борцов.
Сабинин почувствовал напряженное внимание и первыми же словами всколыхнул у собравшихся возмущение против легкомысленного отношения к событиям.
— Товарищи! — зазвенел и затрепетал он, заставляя трепетать и собравшихся. — Вы принесли цветы? Вы радуетесь? Целая группа политических освобождена из тюрьмы. Спасибо, товарищи! Но, товарищи, если мы начнем теперь радоваться, станем рыскать по городу, чтобы доставать цветов освободившимся, а про остальное забудем, то очень скоро нам придется не радоваться, а рвать на себе волосы за то, что мы занимались радостью, а не продолжали борьбу.
— Вы радуетесь, товарищи, а черная сотня, разгромившая несколько улиц и убившая двух демонстрантов, разве уничтожена? Разве хоть один погромщик посажен в тюрьму? Разве штаб их не остался в полной неприкосновенности? Разве самодержавие держит их банды для того, чтобы они постилали коврами дорогу рабочим к митингам и Совету?
— А вы, товарищи, радуетесь!
— Нет, мы, когда сидели в тюрьме, то думали, что мы из тюрьмы выйдем не для этого.
— Происходит не праздник, а борьба, товарищи. И вот я спрашиваю: можете ли вы подарить нам, а если не можете подарить, то есть ли у вас самих, по крайней мере, не цветы, а хоть плохенькие пики, есть ли бомбы и ружья у вас, чтобы защищаться, если снова нападут казаки или черная сотня. Вы цветами от них не отобьетесь. Или вы думаете, что все уже кончилось? Что мы достигли полной победы?
— Вы говорите здесь хорошие речи... А уменьшилось ли хоть на одного человека в жандармских казармах и охранке? А распущена ли хоть одна черносотенная чайная? Разве для почетного парада нашему Совету со станиц в город потихоньку собираются казачьи очереди под шум вашего хлопанья на митингах? Вы этого не знаете, товарищи?
— Говорите, говорите, товарищи, на митингах, но мы, сознательные рабочие, посидевшие в тюрьме и присмотревшиеся к самодержавным бандам, мы, кроме того, еще будем готовиться к новому бою. И вот я предупреждаю, товарищи, что необходимо думать о вооружении. У нас организуется добровольная боевая дружина. Мы будем готовиться ко всему. Кто из вас хочет борьбе помочь, добывайте оружие, идите в наши вооруженные десятки. Тогда нам не будет и за цветы стыдно, тогда мы дадим отпор всякой новой царской провокации!
Анатолий кончил. Бурная овация была первым ответом митинга на его речь. А затем к нему потянулись наиболее беспокойные головы.
С этого времени Анатолий стал в неясной оппозиции к меньшевистскому комитету, деятели которого отметили уклон в непримиримости Сабинина, но не решились препятствовать ему организовывать
