А тот, не медля, наполнил довольно объемистые рюмки, плеснул в фужеры пенящийся боржоми. Пузырьки празднично вспыхнули, освещенные настольной лампой.
— Рюмки у них не великоваты? — спросил Евлентьев, предчувствуя радость пиршества.
— Профессиональные рюмки, — пояснил Самохин. — Любители пьют из наперстков.
— Тоже верно, — опять согласился Евлентьев, продолжая осматривать зал, впрочем, точнее будет сказать продолжая восхищаться дубовой отделкой зала.
— Неплохое местечко? — спросил Самохин.
— Честно говоря, я даже не представлял, что такие могут быть.
— Для серьезных разговоров, для красивых женщин, для настоящих мужчин! — рассмеялся Самохин. — Изменим жизнь к лучшему! — И, ткнувшись рюмкой в рюмку Евлентьева, он быстро выпил. Тому ничего не оставалось, как последовать его примеру. И вслед за Самохиным он приступил к закуске.
— Осетрина — это хорошо, — проурчал Евлентьев.
— Ничего? — спросил Самохин. — Есть можно?
— Годится, — ответил Евлентьев, решив, что достаточно воздал самолюбию старого приятеля.
Неслышными тенями скользили где–то за их спинами официанты в черном, ожидая, видимо, приглашающего жеста, но Самохин не обращал на них внимания.
Иногда от других столиков доносился слабый звук сказанного слова, иногда звякала вилка, неосторожно положенная на поднос, раздавался приглушенный звон хрусталя — в дальнем углу пили вино. Евлентьев молча кусок за куском уплетал осетрину — он не помнил, когда ел подобное прошлый раз, да и ел ли такое вообще когда–нибудь.
Самохин не мешал ему, не докучал разговорами, он тоже все свое внимание отдал осетрине.
— С утра ни крошки во рту, — наконец произнес он слова, которые в общем–то не обязывали к какому–либо ответу. — Проголодался, как собака.
— Было суетно?
— День как день… Ты сегодня не торопишься?
— Нет, не тороплюсь. Я и вчера не торопился. И завтра тоже мне некуда торопиться.
— Не знаю, не знаю, — ответил Самохин, не поднимая глаз. — Не зарекайся, Виталик. — Самохин неожиданно поднял глаза и в упор посмотрел на Евлентьева. — Сколько зарабатываешь своей торговлей?
— Миллион, — с некоторой заминкой ответил Евлентьев. — Иногда больше, иногда меньше… Но в среднем миллион.
— В день?
— Да ну тебя! — рассмеялся Евлентьев. — Скажешь тоже… В месяц. Но бывает больше, бывает меньше.
— Хватает?
— Смотря на что…
— Понимаю, — усмехнулся Самохин. — На осетрину явно не хватит. Сегодня ты закусил своим месячным заработком.
— Круто, — изумленно склонил голову Евлентьев. Он не был уязвлен вопросами Самохина, не почувствовал укора или превосходства, просто вежливо удивился. Не залебезил, не рассыпался в восторгах и благодарностях, ничуть. Обронил одно лишь словечко, которое мог произнести человек, равный Самохину по положению, по достатку. И тому, похоже, понравился ответ, он задержался взглядом на Евлентьеве, усмехнулся.
— Когда ты в вестибюле запутался в «молнии», я решил было, что мы зря сюда пришли, — сказал Самохин.
Евлентьев промолчал.
— Но теперь я понял, что все правильно.
— И мы еще сюда придем. — В словах Евлентьева не было выпрашивания еще одного ужина, он просто поддержал разговор, показавшийся ему странноватым.
— Нет, — неожиданно жестко ответил Самохин. — Здесь мы с тобой больше не будем. Никогда. Ни единого раза.
— Как скажешь, Гена, как скажешь, — легко ответил Евлентьев, хотя опять услышал слова довольно странные, слова, которые не вписывались в дружескую беседу. Но решил, видимо, что осетрина важнее всех словесных недоразумений, даже если они и отдают некоторым превосходством.
— А почему ты не спросишь — почему?
— А зачем, Гена? Я и сегодня не напрашивался, и в будущем не намерен, — Евлентьев первый раз за все время их встречи показал зубы.
— Правильно, — кивнул Самохин. — Молодец. Ты Виталик, не обижайся… Все, что я говорю, — это по делу, я не из дурной спеси или от плохого воспитания.
Только по делу. Я рад тебя видеть, рад тебя видеть в добром здравии… Хотя вначале там, в электричке, ты показался мне слегка пошатнувшимся.
— А я и есть пошатнувшийся.
— Это хорошо.
— Да? — удивился Евлентьев.
— Это хорошо, что ты можешь об этом говорить спокойно и твердо. Значит, не так уж ты и пошатнулся. Это я имел в виду.
— Как скажешь. Гена, как скажешь, — повторил Евлентьев. — Прекрасная осетрина, не правда ли?
— Кончай обижаться. Мы сюда пришли не осетрину есть. Она и в других местах не хуже. Речь о другом. Есть предложение… Я выплачиваю тебе ежемесячно миллион. Но со своей торговлей ты заканчиваешь. Прекращаешь шататься по электричкам.
— Отныне и навсегда?
— Да, вот с этой самой минуты.
— Но твой миллион, наверное, меня к чему–то обязывает?
— Конечно. Я ведь знаю, что сыр бывает бесплатным только в мышеловке. И ты тоже это знаешь.
— Знаю. Надеюсь, дело не дойдет до убийств? — улыбнулся Евлентьев.
— И я надеюсь, — ответил Самохин, но без улыбки. Он остро, в упор глянул на Евлентьева, и его худощавое лицо напряглось. — Поручения будут несложные. Суть их заключается в том, что тебя никто не должен знать. Ты не входишь ни в банковские, ни в криминальные, ни в какие другие круги. Живешь своей жизнью, общаешься со своей девушкой…
— Откуда ты знаешь о моей девушке?
— Ничего я о ней не знаю. Просто посмотрев на тебя сейчас вот, я решил, что здесь не обошлось без женских усилий… Вот и все. Итак, тебя никто не знает, никто даже не догадывается, что ты у меня есть. Эти деньги не проходят ни по одной статье, тебе не придется нигде расписываться, отчитываться за них. Нигде, никому, никогда, даже своей девочке ты ничего не говоришь обо мне. Не просто обо мне, а еще круче — меня нет. Ни в каком виде. Никто от меня не знает, что ты есть, никто не знает от тебя, что есть я. Поэтому я сказал, что мы с тобой здесь больше не увидимся.
— И когда начинаются наши игры?
— Игры уже закончились, — Самохин вынул из кармана плоский бумажник из тонкой кожи, вынул две полумиллионные купюры и положил их на белую скатерть перед Евлентьевым. Тот легко взял их, но из простого любопытства, ему не приходилось до этого держать в руках полмиллиона одной бумажкой.
— Спрячь! — сказал Самохин, опасливо оглянувшись.
И Евлентьеву ничего не оставалось, как быстро сунуть деньги в карман пиджака. Мимо них прошел официант с каменным лицом. Он, видимо, ждал заказа, но опять Самохин пропустил его, не подозвав. Евлентьев сунул было руку в карман, чтобы вынуть деньги и вернуть их, но Самохин остановил его.
— Не надо, старик. Не надо. Возьми себя в руки.
— Я? — удивился Евлентьев. — Я в порядке.
— Вот и хорошо. У нас заметано?
— Пусть так, — согласился Евлентьев после некоторого колебания. — Но если задание не будет вписываться в мои представления о добре и зле…
— Ты просто не будешь его выполнять.
— Но тогда мне
