Нет, в хорошо устроенном обществе подобных сюжетов быть не должно, путь к нему через кровь и насилие — нелепость! А ведь террор не прекращался ни на минуту! Он стихал в течение века на какой-то период, накапливая силы, трансформировался, мимикрировал, но затем опять вспыхивал, озаряя багровым пламенем все вокруг. Константину Петровичу, как ни парадоксально, приходилось отстаивать судебную реформу в эпоху, когда террор выступал против торжества закона с невероятной наглостью и упорством. Есть отчего прийти в отчаяние! Если Константин Петрович, этот поборник исторического взгляда на существование народа, испытал всего лишь разочарование, которое, кстати, не простиралось в первое время слишком далеко, то один из основателей исторической школы права профессор Берлинского университета Савиньи являлся вообще открытым противником реформ. Константин Петрович, однако, придерживался противоположной точки зрения: только реформы помогут сохранить самодержавие в неприкосновенности. По характеру своему он был практик, и его работы философского и религиозного содержания, не говоря о юридических, были так или иначе связаны с насущными проблемами бытия русского народа. После Великих реформ общество в мирные годы правления Александра III создала вполне действенные государственные институции, обеспечивающие и духовное, и экономическое развитие. Следовательно, необходимо было позаботиться лишь об устойчивости и развитии. Но именно террор, носителями которого оказалась кучка недоучившихся студентов и экстернов, с небольшим вкраплением дипломированных интеллигентов и людей, подталкиваемых личными обстоятельствами, личными интересами, личной ущемленностью, не позволил добиться стабилизации. Террор — вот источник постоянных кризисов, и при существовании террора даже в годы международного баланса — пусть ослабленного или только психологического — невозможно добиться начала осуществления проекта хорошо устроенного общества и формирования его основы. Суровость Константина Петровича, в быту считавшегося мягким и уступчивым человеком, объяснялась стремлением подавить террор и не идти на пагубные уступки, которые могли бы нанести непоправимый ущерб национальным интересам страны. Стремление сплотить нацию, сделать самодержавную власть надстройкой над классами, группами, слоями населения, объединить массы религией в первую очередь, а затем и внутренне организующим патриотическим чувством — вот задача, какую он ставил перед собой. Не назад, во времена офранцуженного декабризма, по-малороссийски карикатурного «Ревизора» и высокопарно-надменного «Колокола», а вперед — всей народной массой, в едином порыве, единым организмом, спаянным вековыми традициями существования страны с четко очерченными границами, которые надо защищать во что бы то ни стало.
Что такое Россия без власти? Парламентаризм в Англии возник как результат ее исторического — островного — бытия. Парламентаризм — прекрасная вещь, но можно и нужно ли его законодательным путем внедрить в государственную структуру, ограничив самодержавие, и по мановению волшебной палочки изменить психологию народа? С одной стороны, «западники» считали, что другого пути нет. «Радикалы», знавшие Запад лишь понаслышке, или, в лучшем случае, под эмигрантским убогим углом зрения, вообще предлагали немыслимые формы переустройства. Хотя они и отягощали свой лексикон привычными понятиями и словосочетаниями «народная воля», «дума», «соборность», за ними, за этими привычными будто бы понятиями, прятались окропленные кровью французские термины, выхваченные напрокат из якобинских книжонок. В своих прошлых и нынешних упреках и подозрениях Константин Петрович был недалек от истины. Оставалось теперь подождать у окна на Литейном немного — лет десять с небольшим! Вот почему он давным-давно, как только позволили обстоятельства, вступил в сражение и выиграл последовательно несколько битв: 8 марта и 29 апреля сразу после гибели монарха. Кризис, связанный со вторыми первомартовцами, был разрешен менее болезненно. Чудесное спасение императора и семьи укрепило положение политически, и экономически оправданного строя, и перспектива казалась весьма утешительной. Смерть Александра III после тринадцати лет мирного правления потрясла основы государственной структуры, чертеж которой отчасти — но лишь отчасти! — принадлежал Константину Петровичу. Как бы замыкая круг, он одержал победу и в Николаевском зале, когда Россия услышала из уст нового императора оговорку. Камень свалился с души!
Ныне наступала новая эпоха. Но Константин Петрович в то время был не в состоянии вообразить, чем она завершится. Сейчас, когда Литейный уже давал знать о себе цокотом копыт и звонками конки, Константин Петрович внезапно подумал, что его жесткость и суровость, проявленные в борьбе, объяснялись не злыми качествами натуры, которые ему приписывались газетами, Валуевым или Половцовым, Лорис-Меликовым или Абазой, шептавшимися за спиной, а предощущением разразившейся вскоре катастрофы. Он ее предсказывал, и она настала.
Обер-прокурор дрался за безнадежное дело. Только за одно это стоит с сердечным вниманием отнестись к человеку, который никогда бы не принял тебя, не понял тебя и не посочувствовал бы тебе, хотя кто знает? После всего того, что произошло в России и с ним, и со мной…
Катков на излете
Давным-давно в один из своих молниеносных наездов в Москву Михаил Никифорович Катков напросился на аудиенцию у Константина Петровича, прибавив, что желал бы с ним переговорить, но только с глазу на глаз. Закончив жаловаться на игнатьевских — цензурных — сатрапов, он произнес несколько фраз потухшим тоном и потупив взор:
— Вы знаете меня много лет, Константин Петрович, и знаете мои взгляды на самые больные вопросы русской жизни. Во многом они не расходятся с вашими. Во всяком случае, я уверен, что вы не сомневаетесь в моей преданности государю и России. Сколько я потерпел от моей искренности и простодушия, привычки выражаться прямо, без экивоков. Я мог бы сослаться на статьи о польском вопросе, опубликованные в «Московских ведомостях», даже вашего ведомства я касался, не вызвав, между прочим, неудовольствие наиболее крайних элементов в Синоде.
Константин Петрович слушал молча, лишь легким покачиванием головы выражая согласие. Тогда он помог Каткову, избавив «Московские ведомости» от правительственных нареканий. Император внял его аргументам. В другой раз Михаил Никифорович в предсмертное посещение Петербурга прямо пожаловался:
— Меня выставляют защитником евреев. Отнюдь! Сплетничают даже, что в моих жилах течет толика крови гонителей Христа. Но я не защищаю евреев, я защищаю принцип! Одни ограничительные меры до добра не доведут. Нужно избрать иной путь. Ограничения разделяют, а мы нуждаемся в объединении везде и во всем. Даже Федор Михайлович в одном из своих дневников воскликнул: «Но да здравствует братство!» Я очень хорошо это помню. Мне ставят в упрек близость к Циону, но вы знаете, что он один из самых крупнейших физиологов в мире, признанный во всех медицинских центрах. И как мне не поддерживать Илью Фаддеевича, если я был его восприемником? Он стал настоящим христианином, смею вас уверить!
Как обер-прокурор Синода Константин Петрович не имел ничего против выкрестов и понимал роль Циона в развитии физиологии, реально оценивая огромные научные достижения бывшего петербургского профессора, хотя человеческие качества парижского эмигранта и в будущем заклятого врага Витте его раздражали.
— Так о чем же вы хлопочете, дорогой Михаил Никифорович? Чтобы Святейший синод удостоверил: Катков не покровительствует тем, кого называют гонителями Христа? — И Константин Петрович иронически улыбнулся: — Но Синод таких справок не дает.
— Напрасно вы смеетесь надо мной, Константин Петрович. Я чувствую себя ужасно. Европа меня травит. Того и жди запутают в какую-нибудь историю. И у них есть русские покровители, даже в нашем посольстве в Париже. Моя опора во Франции — профессор Цион, и я хотел бы просить вас оказать ему благорасположение. Я привез с собой рукопись его новой книги, которую намереваюсь издать в ближайшем будущем. — И Катков вытащил из распухшего портфеля папку с позолоченными застежками. — Возможно, это мой последний визит к вам!
— Что-нибудь физиологическое? С рассуждениями о религии и Боге? — прищурившись, поинтересовался обер-прокурор. — Вы хотите вызвать у меня доверие и симпатии к автору? Нет уж, увольте!
— Отнюдь не физиологическое! Разрешите мне изложить несколько абзацев? Клянусь, что не буду утомлять вас чтением. Резюмирую кратко, лишь для справки заглядывая в листки, чтобы избежать искажений и не очень отдаляться от оригинала.
Я не стану переводить замечательный ционовский текст в прямую речь Михаила Никифоровича по двум причинам. Читатель теперь весьма требователен, не то что в иные времена, когда герои исторических повествований могли безнаказанно подправлять чужие идеи. Вот почему необходимо прибегнуть к прямому цитированию, чего нельзя сделать — мы слишком далеко ушли бы от описываемого сюжета. Прибавлю, что автобиографические тонкости у Циона требуют четкости и точности, а этого трудно добиться в прямой речи, где краткость есть главное и непременное условие при передаче информации, с одной стороны, а с другой — особенности характера персонажа обязательно повлияют на содержательный аспект, не могут не повлиять. Прямая речь, как источник информации, быстро устаревающий прием, если уже не устаревший. Это последнее и есть вторая причина. По-моему, я ни в коей мере не нарушаю избранную в самом начале художественную стилистику.
