демонстрацией шокирующих ее «ужасов», а прорыв к небесной чистоте мыслится как не менее шокирующее «пребывание во грехе»…
Он ищет не «свинских», говоря словами Ламетри, услад, но «редких», «необыкновенных», «исключительных» ощущений – точек наивысшего напряжения мира, точек соприкосновения «посюстороннего» и «потустороннего», где возможен прорыв из одного измерения в другое. Чтобы осуществить этот прорыв, требуется вовсе не отрешение и не безвольное расслабление, но наоборот – максимальная мобилизация всех чувственных способностей (вкуса, осязания, обоняния), как это происходит в стихотворении «Флакон», где едва слышный аромат старой склянки из-под духов целиком захватывает душу в «плен» и переносит ее в «искусственный рай» – в рай воспоминаний и грез.
Итак, бодлеровское «добро» – это вовсе не христианская любовь (к Богу и к другим людям), это всепожирающая жажда слияния с вечным и бесконечным мирозданием – жажда, которая тем не менее может быть удовлетворена только «конечными», телесными средствами, обнаруживающими на поверку свою «злую», «греховную» или, по меньшей мере, внеморальную природу. Здесь – корень знаменитой «амбивалентности» Бодлера. Два, казалось бы, непримиримых полюса – добро и зло, дух и плоть, Бог и Сатана – начинают неотвратимо перетекать друг в друга. Сатана выступает как воплощенный голос плоти, однако сам этот голос, как оказывается, есть голос «тоски по невозможному», которая, в свою очередь, способна найти хоть какое-то удовлетворение лишь при посредстве материального. Вот почему бодлеровский Сатана оказывается не ангелом, отпавшим от Бога, но, скорее, земной ипостасью Бога и «приемным отцом» человечества, а Бог – всего лишь сублимированным Сатаною. Две «бездны», стремящиеся к слиянию, притягивают и отталкивают Бодлера одновременно, и его метания заканчиваются тем, что он застывает между ними в состоянии завороженности и ужаса.
Бодлер осознал не только единоприродность добра-зла, но и веры-неверия. Частые, как правило недобросовестные, упреки в атеизме связаны с непониманием сложной, нетривиальной веры поэта. В новелле «Фанфарло» есть ключевая фраза: «Подобно тому, как он был набожен до исступления, он стал атеистом до безумия». Если убрать антитезу временных форм, то мы получим формулу Бодлера, не утратившего веру, но осознавшего зыбкость грани между «исступлением» и «безумием»…
При всей своей «средневековости» Бодлер не был ортодоксом, считая, с одной стороны, потребность в религии непреодолимой («даже если бы Бога не существовало») и, с другой, оставляя за собой право искать религию и отказываться от нее:
Даже если бы Бога не существовало, все равно религия была бы святой и Божественной. Бог – вот единственное существо, которому, чтобы всевластвовать, даже нет надобности существовать.
Я терпеливо изложу все причины, побуждающие меня питать отвращение к роду человеческому. Когда я останусь в полнейшем одиночестве, то примусь искать для себя какую-нибудь религию… а оказавшись при смерти, отрекусь и от этой последней религии, чтобы ясно показать свое отвращение ко всеобщей человеческой глупости. Как видите, я не изменился.
Видимо, это правда, что Бодлеру свойственно «трагическое незнание Спасителя» (Жан Массен) и средневековая (снова-таки) вера в Карающего Судию – Ветхозаветного Бога: «…Бодлер хочет не столько спасения, сколько суда».
Критиками, особенно нашими, много сказано о богоборчестве и кощунствах Бодлера, а также о его «религиозном» обращении в конце 50-х гг. Но, мне кажется, он никогда не был ни богоборцем, ни бунтарем (впрочем, как и ортодоксальным католиком) – просто воспринимал бытие во всей его полноте, единстве добра-зла, всеприсутствия Бога и Сатаны. «Воздаяние гордости» отличается от «Мятежа» не «обращением», а развитием, восхождением, столь естественным для мудрости. Бодлер не примирялся с действительностью, но принимал ее цельность, синтетичность, полноту, иерархичность, заполненность всех состояний. Подлинное братство – не в безумии или прострации бунта, но в союзе «уединенных», в признании права на существование всех составляющих бытия.
Я не считаю, что раздел «Бунт» случаен для Бодлера и не связан с остальным его творчеством. Дело не в том, что, как считает М. Руфф, «Бунт» находится в очевидном противоречии с «Маяками» или «Благословением» или что «Отречение святого Петра» противоречит всему разделу «Смерть», но в том, что полнота жизни невозможна без бунта и отречения, что дьявол («дьявольская часть», «сатанинская щекотка» и т. п.) неизменно присутствует в жизни и не только как ад в сердце или душе, но и как творческая сила, критический дух, как инообличье Бога.
Если хотите, «Отречение святого Петра» – не кощунство, но нонконформистски понятое христианство. Еще Т. Готье заверял, что в «Бунте» нет безбожия, но только – «холодная ирония», «обычная» для автора «Цветов Зла», склонного к шокированию и эпатажу.
Кстати, даже наши склонны признать многозначность бодлеровского Дьявола – и это отнюдь не «переосмысление», но исходная позиция, восходящая к христианским представлениям.
Это становится ясным, если сравнить трактовку Дьявола в «Непоправимом», «Неотвратимом», в «Гэаутонтиморуменос» с трактовкой, принятой в «Литаниях Сатане». Дьявол утрачивает черты античного Прометея, врага богов, отца искусств. Вместо прославления гордого дьявола, выступавшего союзником человека против Бога, Бодлер выдвигает теперь образ Сатаны, близкий «средневековой», ортодоксально католической трактовке. Дьявол, судя по «Предисловию» и «Разрушению», – лицо, порождающее все пороки людей. Он держит в руках все нити, движущие людьми-злодеями. Это злой дух и соблазнитель. Сатана оказывается, судя по «Разрушению», первопричиной зла, источником такого взгляда на существующее, который помогает злу утвердиться в мире.
Религия Бодлера – напряженное сосуществование Бога и Сатаны, надмирного и земного, красоты и уродства. Бодлеровская теодицея – необходимость зла для самоосуществления добра, отвечающая мефистофелевской формуле:
Я – сила та, что без числа
Творит добро, всему желая зла.
Человеческая природа порочна и божественна одновременно: человек – зло и грязь, но грязь божественная, испытывающая потребность восхождения к небу, солнцу, чистоте, совершенству.
В любом человеке, в любую минуту уживаются два одновременных порыва – один к Богу, другой к Сатане. Обращение к Богу, или духовное начало, есть желание возвыситься, ступень за ступенью; обращение же к Сатане, или животное начало, – это блаженство нисхождения.
Сознавая, что человек слаб, чувствуя это на собственном примере, Бодлер видит необходимость религии в ее дисциплинирующем влиянии на «падших»:
Все народы во все времена нуждались в богах и пророках, дабы они научили добродетели человечество, опустившееся до скотского состояния… сам по себе человек не сумел бы ее открыть.
Повторяю, пресловутая греховность Бодлера во многом «создана» им самим – я имею в виду не его действия, а его переживания обыденных в общем-то поступков. Я хочу сказать, что большая часть его «грехопадений» – плод воспаленного воображения. К тому же раскаянье входит в набор традиционных христианских добродетелей – почему
