Минут пять она приходила в себя, дышала глубоко, ровно, пытаясь обуздать зачастившее в рваной аритмии сердце, бьющее кровяными всплесками в сдавленные виски.
А когда все же удалось восстановить и дыхание, и сердцебиение, она поняла, что домой не пойдет. Что просто не сможет. Не сможет сдержаться, не разреветься, не устроить истерику. И уж тем более не сможет лечь с ним в постель, не сможет делать то, что делала еще утром. Она вспомнила, и ее передернуло.
А ведь надо, чтобы он не догадался. Чтобы ничего не заметил. Но как она сможет обнимать, целовать его, человека, который убил маму, а потом гнусно, подло использовал ее? Как она сможет говорить с ним спокойным, ровным тоном, чувствовать, как он проникает в нее, и при этом оставаться безучастной, равнодушной? Да ее наверняка вырвет. Она захочет убить его, задушить, перегрызть ему горло. Но он ведь сильнее, он значительно сильнее.
И тут она поняла – дело не в опасности, она просто не может видеть его, слышать. Он ей противен, всегда был противен, липкий, скользкий, а сейчас противен до невыносимости. До спазма. До рвотного рефлекса. Нет, она домой не пойдет. Никогда.
Элизабет поднялась с камня и побрела по отекшей от сочащейся влажности улице. В обратную сторону от дома.
Она остановилась, лишь когда почувствовала усталость. Оказалось, что она находится в центре Милтона – кафе, пара баров и даже несколько магазинов были по-прежнему открыты, по улице праздно шатались поздние прохожие, пара подвыпивших студентов вывалились из бара, из открытой двери раздался неестественно возбужденный женский смех.
Теперь Элизабет знала, что делать, все решилось само, практически без ее участия. Она зашла в телефонную будку, сняла с рычага трубку, порылась в кармане – денег не было, повесила трубку на рычаг, вышла из будки и так же механически, будто внутри ее работала заранее запущенная программа, направилась в соседний бар.
Внутри было сильно накурено, играла музыка, хотя народу было немного – трое-четверо мужчин сидели за стойкой, еще две женщины явно за тридцать, уже в изрядном подпитии, что было заметно по их расслабленным улыбкам, смотрели по сторонам – то ли поджидая кого-то, то ли просто в поисках нового знакомства. Элизабет подошла к стойке: головы мужчин, как по команде, повернулись в ее сторону, бармен, здоровый, усатый дядька тоже уставился, но недовольно, неодобрительно.
– Можно от вас позвонить? – спросила Элизабет, но бармен не расслышал.
– Что? – переспросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Тебе лучше уйти, девочка. Я все равно тебе ничего не налью, даже колы.
– Можно позвонить от вас? – повторила Элизабет. – Мне срочно надо позвонить.
– Другого места, что ли, не нашла? – проворчал бармен, но все же указал куда-то рукой. Оказывается, там был закуток слева, где на стене висел большой, неуклюжий телефонный аппарат. – Только недолго! – прокричал ей в спину усатый дядька. – Ты вообще не должна здесь находиться. У меня будут неприятности из-за тебя.
Элизабет достала из кармана листок, который вручил ей Рассел, набрала номер гостиницы; раздались слабые, протяжные гудки, пришлось заткнуть свободной рукой второе ухо, чтобы отгородиться от заполнившего зал шума. Наконец мужской скрипучий голос проговорил:
– Милтон Гранд Отель. Говорите.
– Соедините меня, пожалуйста, с номером тридцать один, с мистером Винникером, – громко, как только могла, проговорила Элизабет. Она еще раз взглянула на листок – несмотря на едва разбавленный тусклыми лампами прокуренный мрак помещения, она смогла разобрать две крупные цифры: сначала тройка, потом единица.
Пришлось долго ждать – в трубке воцарилась тишина, будто ее опустили в бездонную глухую яму, лишь пару раз раздались щелчки, и каждый раз Элизабет вскрикивала: «Хей, Рассел», – ей казалось, что из-за шума в баре он может не услышать ее. Но из трубки снова выползала одна лишь тянущаяся тишина, и снова приходилось ждать, нетерпеливо переступая ногами по тяжелому дощатому полу.
А потом наконец раздался голос Рассела, медлительный, казалось, заспанный, и она снова закричала:
– Рассел, хей, Рассел. Это я, Лизи. Слышите, это…
Голос в трубке тут же изменился, в нем разом появились тревога, беспокойство:
– Лизи, ты где? Что-нибудь случилось? С тобой все в порядке?
– Да, в порядке, – проговорила Элизабет, и вдруг комок, теплый, плотный подкатился к горлу, и на самом последнем дыхании она успела только прошептать: – Я не пошла домой, я не смогла.
И тут же комок взорвался горячей волной, разлетелся на множество мелких, юрких капель – они разом забили горло, нос и глаза, затопили голос, так что он тут же охрип и не мог пробиться через толщу слез.
– Что? Ты не пошла домой? Ты где? Почему ты не пошла? Гд е ты? – Голос Рассела прорывался сквозь шум музыки, сквозь рассеянные по залу голоса, сквозь рыдания Элизабет, она уже и не пыталась их сдерживать – всхлипы смешивались с всхлипами, потонув с нескончаемой соленой морской влаге.
– Гд е ты? Что с тобой? – неслось из трубки.
– Я не могла. Не могла пойти туда. Я не могла видеть его. – Губы Элизабет шевелились, двигались, силились выдавить из себя что-нибудь, кроме обрывков дыхания, кроме мелких, липких брызг.
– Гд е ты? Где ты? – разрывалась трубка.
«Его, наверное, выселят из гостиницы за такой крик», – почему-то подумала Элизабет, и видимо, эта отвлеченная мысль на мгновение остановила истерику.
– Я в «Зеленой бочке», на Мэйн-стрит… – но дыхание тут же закончилось, голос перехватило, его снова залило влагой.
– Да-да, я знаю, я сейчас там буду. Жди меня на улице! – еще громче прокричала трубка. А потом, пока рука пыталась зацепить трубку за железный крюк, из нее все еще ползли извивающиеся, прерывистые гудки.
На улице истерика спала. Слезы по-прежнему лились, но как бы сами по себе, Элизабет, полуприсев на каменную ограду, стирала их с лица рукавом – усталым движением, бессильным остановить катящиеся одна за другой капли. По улице неспешно, будто на прогулке, катили машины. Одна из них почему-то затормозила напротив, остановилась. За двойным преломлением – застоявшихся, остекленевших в глазах слез, потом уже бокового стекла машины – Элизабет не смогла разглядеть лица, но ей показалось… вернее, она почувствовала, что кто-то пристально смотрит на нее.
– Чего уставились, кретины? – прошептала Элизабет.
Потом она подумала, что, наверное, странно выглядит – плачущая девочка поздним вечером на центральной улице небольшого благополучного городка. Как бы полицию не вызвали. Элизабет снова смахнула рукавом слезы, будто дворник на ветровом стекле автомобиля во время дождя, и, соскочив с ограды, прошла ярдов десять вдоль улицы, против движения, подальше от назойливой машины.
