видел его раз двадцать; и уж если плакать может сам силач Дзампано, то он, Джек Бернс, и подавно.
Джек мало играл на сцене в Эксетере, слишком много домашних заданий приходилось делать; нагрузка не позволяла ему часто появляться на занятиях драмкружка.
Джек нейтрально относился к «Смерти коммивояжера», которую ставили осенью, когда он учился в девятом классе. Он понимал, что слишком юн для роли Вилли Ломана, а для ролей его сыновей, Хэппи и Биффа, слишком мал ростом. Он смело выдвинул себя на роль Линды и победил целую группу девочек, в частности двух старшеклассниц, которые уже четвертый год занимались в драмкружке. Но далее последовало первое столкновение Джека с театральной критикой: школьный ежегодник охарактеризовал его выступление как «совершенно безумное», а школьная газета вообще написала, что выбор актера на роль Линды откровенно неудачен, потому что в результате «мы видели на сцене какую-то извращенную пародию на женщину из тех, что зрители были принуждены смотреть в те времена, когда в Эксетере учились только мальчики». Джек подумал – да что они вообще понимают в жизни! Вы это Линде попробуйте объяснить, что она совершенно обезумела!
После этого он решил, что тяжесть академической нагрузки дает ему полное право высокомерно плевать на все, что ставит драмкружок. Джеку даже не пришлось быть неискренним – репертуар определял пожилой экс-хиппи, советник драмкружка от преподавателей, чьи вкусы не лезли ни в какие ворота. В общем, Джек берег свое время для изредка прорывавшегося на сцену Шекспира, которого даже самые откровенные любители не могли слишком уж испортить.
Коллеги Джека по сцене не стеснялись ругать его игру в роли Линды в «Смерти коммивояжера». Они все пытались заставить его играть мужчин, предлагали роль в «Мистере Робертсе» – словно им мало было отвратительно сделанного фильма (да еще какое старье)! Джек ответил им словами Венди Холтон:
– Я лучше сдохну!
Такая тактика отлично работала на его актерскую репутацию – все знали, что заполучить Джека непросто. Плюс он ничем не рисковал.
Он решил удивить всех и попробовать получить эпизодическую роль в спектакле по фильму «Чайный домик Августовской Луны». Джек хорошо знал, что если сыграет как надо гейшу по прозвищу Цветок Лотоса, то после этого никто не посмеет ему отказать, какую бы женскую роль он ни запросил. А его целью была роль в пьесе, намеченной к постановке на весну его предпоследнего года в Эксетере, – именно роль леди Макбет, и, правду сказать, кто бы мог составить Джеку конкуренцию? Другой борец? Одна девочка из тех, что постарше, сказала на собрании драмкружка, что леди Макбет «доминирующая женщина» и что поэтому налет «маскулинности» не помешает.
А когда драмкружок решил, что раскусил Джека Бернса: а) он любит Шекспира; б) все отдаст, только бы сыграть в женском платье, – Джек удивил их еще раз, вызвавшись играть в «Ричарде III», но только при условии, что ему дадут роль самого Ричарда. Пусть себе играют в «Наш городок» до второго пришествия, думал Джек. Он просто умирал, как ему хотелось засунуть себе под куртку футбольный мяч (так он вознамерился изображать горб).
Шла зима последнего года Джека в Эксетере, самый пик борцовского сезона, он был худой как швабра. Он им такую покажет «зиму тревоги», что у них мороз пойдет по коже, он им так предложит «полцарства за коня», что они срочно побегут искать коня, – они почти и побежали.
И вот теперь Джек ронял слезы на погруженную в грибы руку Молли, на брокколи и на нарезанные огурцы. С его тарелки свалилась редиска, он даже не попытался ее поймать.
Молли отвела его к столику, другие школьники освободили для них место.
– Ну, расскажи мне все толком, – сказала она и взяла его за руку; ее глаза были нежно-нежно-голубые; одна из веснушек на шее, казалось, начала гноиться.
– Я ведь не просил, чтобы мне при появлении на свет дали такое лицо, – сказал ей Джек. – Я не просил, чтобы меня сделали красивым. Но я такой. А вот сестре не так повезло – моей старшей сестре, – добавил он, словно бы возраст Эммы говорит о том, что ей уж никогда не видать женихов.
На самом-то деле Эмма веселилась направо и налево, особенно с мальчиками Джекова возраста и помладше. Она утверждала, что не спит с ними, – «это нельзя назвать сексом», по ее словам.
– Твоя сестра не похожа на тебя? – удивленно спросила Молли.
– Маккарти сказал, что она уродина, – сказал Джек Молли. – Мне-то она, конечно, уродиной не кажется, я-то ее люблю!
– Ну разумеется, Джек! – воскликнула Молли, еще сильнее сжав ему руку.
Дело было не только в том, что Молли не блистала красотой, – в свои шестнадцать, пожалуй, она достигла пика привлекательности. Она терпеть не могла смотреться в зеркало – и чем старше будет становиться, тем меньше ей это будет нравиться, решил Джек. Новость о том, что ее собственный молодой человек назвал другую девушку уродиной, оказалась, что называется, «попаданием в яблочко».
Джек достаточно наплакался, даже чересчур, чуть не залил слезами собственный салат. Он вообразил себе еще один крупный план – дрожащая, словно сведенная судорогой, верхняя губа.
– Прости, что я об этом заговорил, – сказал он, – тут уж ничего не поделаешь. Не буду тебя больше беспокоить.
– Нет! – сказала она, схватив его за запястье и не дав встать и уйти.
С тарелки упала на пол сырая морковка, из стакана пролился холодный чай. Джек столько холодного чая выпивал за борцовский сезон, что энергии было хоть отбавляй, от него можно было лампочку зажигать. У него все время дрожали руки, словно он скачет на лошади галопом.
– Мне пора, Молли, – сказал Джек и ушел не оглянувшись.
Он знал, что между ней и Маккарти все кончено, а еще он знал, что Эд с минуты на минуту придет обедать сам.
Джек вернулся к салатной стойке, он помирал от голода. Там стояла первая красавица школы Мишель Махер, ученица из его параллели, блондинка с волосами медового отлива, стройная, с блестящей, как у фотомодели, кожей и с «парочкой твердых шаров»,
