урок – немецкого языка. Большинство учеников, выбиравших немецкий, планировали стать врачами; считалось, что для этой профессии немецкий хороший второй язык. Джек не имел таких планов – что медицина, что математика, в этих областях Джек не способен был ничего достичь. Зато он очень любил в немецком порядок слов – еще бы, основной глагол всегда на последнем месте! Какой отличный язык для последних реплик! В немецком предложении все действия происходили в самом конце. Для актера нет ничего лучше.
Джеку нравился Гёте, но его богом стал Рильке, а в последний год Джек просто влюбился в Шекспира по-немецки, особенно в переводы сонетов. Учитель, герр Рихтер, смел утверждать, что шекспировские сонеты лучше звучат auf Deutsch[13], чем в оригинале.
Мишель Махер не соглашалась. Она приводила пример за примером, а герр Рихтер приводил контрпримеры, обращаясь за оригиналом к Джеку; тот все знал наизусть.
В такие моменты Джек не мог смотреть на Мишель, как и она на него. Обсуждать сонеты о любви с девушкой, которую ты потерял, – это слишком жестоко.
После последнего урока Мишель протянула Джеку записку, сказав лишь:
– Прочитай потом, пожалуйста.
Это оказалась цитата из Гёте, Мишель любила его больше, чем Джек. «О, будьте же терпимы к дамам». Джек знал эту строчку.
Если бы Джек набрался смелости передать Мишель ответную записку, там был бы Рильке, но Мишель, несомненно, нашла бы выбор Джека – «Она улыбнулась. Мне стало больно» – слишком прозаическим.
Единственное, чем Джек гордился в плане своих академических успехов в Эксетере, – это тем, что преодолел четырехлетний курс немецкого без помощи Ноя. Это оказался единственный предмет, по которому сосед по комнате не мог ему помочь, – будучи евреем, Ной решительно отказывался учить язык палачей своего народа.
С экзаменами Ной тоже помочь не мог, и Джек остался с тестами один на один, а здесь, сколько изобретательности ни проявляй, требуются именно знания. По тестам Джек занял последнее место во всей школе.
– Актеры не умеют сдавать тесты, – объяснил Джек Герману Кастро.
– Почему?
– Потому что актеры не гадают, – ответил Джек. – У тебя вопрос и четыре варианта ответа; у актеров тоже есть варианты, но они всегда знают, какие именно правильные. А если актер не знает ответа, он не гадает, он останавливается.
– Джек, прости, но это какой-то дурацкий подход к тестам.
Из-за своего ужасного балла Джек не смог отправиться вслед за Ноем и Германом в Гарвард; да и в колледжи и университеты из тех, что «получше», как говорили тогда, путь ему был заказан. Мама молила его, чтобы он вернулся в Торонто и поступил в университет там. Но Джек не хотел возвращаться в Торонто.
Это что же получается – сначала Алиса установила между ними дистанцию, а теперь хочет, чтобы она исчезла! Джек же не желал иметь с матерью ничего общего. Дело не в лесбиянстве – Джек давно изжил свое былое к нему отвращение, как и Эмма. Они с Эммой даже гордились теперь, что их матери до сих пор вместе, – за эти годы разбилось столько пар, и среди родителей их друзей, и среди самих друзей, что тут был повод для гордости.
Дело в другом – Джек не забыл, как его выслали из Торонто, как изгнали прочь из Канады, лишили родины. Он восемь лет прожил в США, его друзья были по большей части американцы, а фильмы, в которых он хотел играть, и вовсе европейские.
Джек поступил в университет штата Нью-Гэмпшир. Эмма места себе не находила.
– Конфетка моя, ну зачем тебе это? Ведь не из-за кинотеатра же!
Но Джека было не переубедить. Ему понравился Дарем и даремский кинотеатр, который и выглядел даже каждый раз по-разному, когда Эмма не держала Джека за пенис.
Поездка с мамой по Северной Европе заложила фундамент Джека Бернса. Школа Святой Хильды помогла ему открыть в себе «страсть к женщинам постарше», по выражению Эммы Оустлер, а равно заложила в нем основы актерского мастерства и веру в себя – в то, что он может заставить людей верить ему, даже в женском платье. Реддинг научил его тяжко трудиться. Миссис Адкинс привлекла его своей грустью. В Эксетере он понял, что не интеллектуал, зато выучился по-настоящему читать и писать. В то время Джек еще не знал, сколь полезны и редки все эти знания и умения, – как не умел тогда назвать свою ахиллесову пяту, куда его с закрытыми глазами поразила миссис Стэкпоул.
Женщины-учительницы в Эксетере казались Джеку совершенно недоступными в сексуальном смысле, как иногда бывают некоторые женщины постарше. Прав был тут Джек или нет, но они уж точно не были так доступны, как миссис Стэкпоул, – ее грубость, ее страсть, ее нетерпение влекли к себе Джека. Реддинг был пустыней – женщины уходили туда, как в монастырь, и жизнь вскоре наскучивала им. В Эксетере, напротив, у учителей были красавицы-жены, которые привлекали внимание мальчиков, по крайней мере в воображении (Джек-то, конечно, и думать боялся подойти к ним, они все выглядели слишком счастливыми).
Самой недоступной была мадам Делакорт, француженка-лиса из библиотеки; ее муж преподавал на кафедре романских языков. Ничего романского или романтического в мадам Делакорт не имелось – во всей школе не было ни одного мальчишки, кто смел бы глянуть ей прямо в глаза, и одновременно ни одного, кто не приходил бы в библиотеку в надежде взглянуть на нее хоть одним глазком.
Мадам Делакорт выглядела так, словно ее только что со смаком оттрахали, но она хочет еще, и еще, и еще! И при этом на ее шикарной прическе это никак не отразилось. Мамам Делакорт бросалась в глаза, как Жанна Моро в «Жюле и Джиме», сразу было ясно, что она королева, и даже муж говорил с ней заикаясь, а ведь он сам был родом из Парижа.
Однажды вечером Джек сидел в библиотеке и зубрил историю. У него было излюбленное местечко на втором этаже хранилища. Он сжег мосты и к Мишель Махер, и к Ною Розену и давно уже смирился
