ему на пенис наступил партнер в спортзале – очень частая, кстати, травма у борцов, хотя они, конечно, стесняются об этом говорить. Тут уж, конечно, он смог бы убедить девушку, что ему просто больно заниматься с ней любовью.
Но нет, Джек был такой дурак! Он предложил ей вместе помастурбировать, вместо того чтобы по-человечески трахнуться!
– Это же самый безопасный секс на свете! – сказал он, пока вокруг них ревела кровавая бойня и апачи гроздьями падали на землю.
Джон Уэйн дрался не на жизнь, а на смерть, а Джек – Джек совершал самоубийство перед Мишель Махер.
– Ну, просто ты раздеваешься, я раздеваюсь, потом я ласкаю себя, а ты – себя, – сказал он, роя себе тем самым могилу. – Мы смотрим друг на друга, целуемся – воображаем, как мы это делаем, ну, словно мы актеры.
Слезы в глазах Мишель Махер разбили бы сердце любому, покажи кто-нибудь их в тот миг на большом экране; она была такая красавица, ее нужно было показывать самым крупным из всех крупных планов.
– О Джек! И все это время я защищала тебя! Все вокруг говорят: «Джек Бернс странный, очень странный». А я все время отвечала: «Да нет же!»
– Мишель… – начал было Джек, но прочел все в ее глазах.
Он видел, как она влюбилась в него; сейчас он увидел, как потерял ее навсегда. На экране телевизора оседала пыль – мертвые лошади, мертвые апачи.
Джек оставил Мишель одну в спальне; он хорошо умел чувствовать других, он знал, что сейчас ей хочется побыть одной. С ней остался и красавец-пес, а «Спокойного человека» Джек смотрел уже в своей спальне, рядом с ванной и Пикассо.
В этом фильме Джон Уэйн играет ирландца-боксера, который бросает бокс после того, как случайно убивает соперника на ринге. Он уезжает из Америки обратно в Ирландию и влюбляется в Морин О’Хару и ее бесконечные груди (ну еще бы). Но брат Морин (в исполнении Виктора Маклаглена) полный урод и собирается побить Уэйна, которому приходится вспомнить, как это машут на ринге кулаками. Сцена драки – самая длинная в мировом кинематографе и самая неправдоподобная.
Джек решил, что, сойдись Виктор и Джон по-настоящему, первый отколошматил бы второго по первое число. Маклаглен-то был профессиональным боксером, он дрался с Джеком Джонсоном и вломил ему будь здоров. Джон Уэйн не выстоял бы против Маклаглена и раунда.
Наутро они с Мишель поехали обратно в Эксетер, по дороге (а она была долгая-долгая) почти не разговаривали. Джек еще сильнее испортил их отношения, сказав, что любит Мишель и предложил ей заняться мастурбацией потому, что уважает ее.
– Джек, я тебе объясню, что в тебе самое странное, нет, страшное… – начала было Мишель, но расплакалась и ничего не сказала.
Так он и не узнал. В течение двадцати лет после этого случая Джек каждый день отчаянно желал прожить ту субботу еще раз.
– Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, – сказал Ной Розен, – у вас с Мишель ничего не вышло, потому что вы так и не смогли насмотреться друг на друга.
Через неделю-другую Джек расскажет Ною про миссис Стэкпоул, тот передаст все своей сестре, и тогда-то и настанет конец дружбе Джека и Ноя. Болезненная утрата – еще более невыносимая, чем потеря Мишель, как тогда казалось. Но Ноя Джек забудет, а Мишель – никогда.
Мишель повела себя как истинная леди. Ей было столько же, сколько Джеку, семнадцать, но ее научили контролю над собой и самоуважению, поэтому она не сказала никому, что Джек извращенец, – она не сказала даже, что он ровно настолько странный, насколько все про него думают. Она продолжала упорно говорить, что Джек нормальный. Герман Кастро говорил потом Джеку, что Мишель всегда отзывалась о нем тепло, даже после того, как они «расстались». А потом добавлял:
– Я думаю о вас вместе – и прости меня, Джек, но я не в силах вообразить, чтобы из этого вышел толк. Вы же смотрели друг на друга так, словно каждый из вас – фотография с обложки модного журнала.
Герман Кастро поступил в Гарвард на медицинский факультет, стал специалистом по инфекционным заболеваниям, отправился домой в Эль-Пасо лечить больных СПИДом, женился на мексиканской красавице и наделал с ней кучу детей. Он регулярно слал Джеку на Рождество открытки, и тот с радостью видел, что дети пошли в мать, – Джек очень любил Германа, но смотреть на него без содрогания не мог: сам сутулый, смотрится этаким кувшином, нос приплюснутый, лоб узенький, глазки маленькие и близко посаженные, а какое лицо! Не лицо, а варенная в мундире картофелина. Кастро производил удручающее впечатление.
Он исполнял в команде роль фотографа – в те дни тяжеловесы выступали последними, так что Герман фотографировал схватки товарищей, даже когда разминался. Джек объяснял это тем, что Герман хотел спрятать за объективом свое лицо. Камера была ему щитом.
«Привет, амиго, – регулярно читал Джек на рождественских открытках от Германа, – я все думаю про твою любовную жизнь и просто не могу себе вообразить, что это такое».
О, если бы Герман только знал! Джек в итоге решил, что, потеряв Мишель Махер, потерял любовь как таковую. Его не утешила даже мысль, что его папа, будь он на его месте и в его возрасте, трахнул бы Мишель без зазрения совести, наплевав на триппер.
А теперь держитесь! Триппера-то у Джека никакого и не было! Он сходил к врачу после Нью-Йорка, и тот сказал, что это просто раздражение, связанное, видимо, со сменой диеты после окончания борцовского сезона.
– Это не гонорея? – недоверчиво переспросил Джек.
– Конечно нет, Джек, это сущая ерунда, само пройдет.
В самом деле, он на протяжении многих месяцев почти ежедневно (четыре-пять раз в неделю) трахал восьмидесятикилограммовую судомойку! Ничего удивительного, что на пенисе возникло раздражение, направившее его струю на Пикассо и убившее его шансы заполучить «Бель Мишель», как называл девушку Ной.
Мишель и Джек вместе ходили только на один
