— Кто эти люди? — вопросил из кареты Колиньи.
— Вы не должны покидать этот дом, — провозгласила одна из новоявленных фигур монотонно и требовательно.
— Сейчас проверим… — ответил я, и громко спросил: — Не правда ли, чудесен мир, сотворенный господом?
— И сохранится в мире! — дружно и громко отрапортовали хранители. А вместе с ними и один из слуг Колиньи, что держал сейчас лошадей. От такого единодушия все кругом вздрогнули.
— Что за черт?.. — пробормотал Роли, не резким и не быстрым, но неуклонным движением обнажая шпагу.
— Вы не нужны здесь сейчас. Идите с миром, — объявил я. Можно ведь попробовать сперва и более легкий путь…
— Нет, — ровно, безо всяких эмоций отозвался первый из заговоривших хранителей. — У нас другой приказ. Мы не должны никого больше слушать. Ходит повсюду лукавый, аки лев рыкающий, ища кого бы пожрать. Вернитесь в дом.
Колиньи сам высунулся из окошка кареты.
— Я вам приказываю пропустить нас! — велел он властно.
— Вернитесь в дом, — последовал все тот же безразличный ответ. — Сегодня вас убьют. Это предначертано. Мы должны проследить, чтобы ничто этому не помешало, или убить вас сами.
Сидни прерывисто вздохнул.
— Вот это да!..
Даже у меня от такой откровенности невольно по коже прошел мороз. Но значило это еще и то, что в той же мере это приговор для самих хранителей, которые попытаются нас остановить.
— Огюст, — окликнул я не оглядываясь, и услышал чужой короткий стон и звук падения, тут же, лишь с самым неуловимым усилием подавив то, что мог бы при этом почувствовать. Ни Огюст и никто из нас сегодня уже не был склонен задумываться о возможной ценности человеческой жизни. Время для этого уже прошло или еще не настало. А сегодня — сегодня была Варфоломеевская ночь!
Хранители, похоже, с изумлением уставились на своего первого павшего. К которому ближе всех стоял именно Огюст, с длинным кинжалом в левой руке. Зато никто больше не держал лошадей.
— Гони! — велел Огюст кучеру. Отчетливо и сухо как сломанная ветка, щелкнули длинные вожжи. Карета рванулась вперед. А из-за углов выскочили еще пять человек. Уже двадцать…
— Помните, что я вам говорил! — крикнул я бывшим начеку англичанам. — Бейте насмерть! — Может, кольчугу я и впрямь с собой не захватил, но пистолеты все-таки не забыл. Выхватив из-за пояса первый, я тут же разрядил его в лицо единственного говорившего хранителя. Успешно. Предводитель рухнул. Хранители тоже схватились за бывшие у них наготове пистолеты и аркебузы. Дико заржала одна из лошадей, похоже, раненая шальной или прицельной пулей. На крыльцо выскочили слуги Колиньи с аркебузами, не зря затаившиеся там по нашему с Огюстом приказу и дали залп. Пули засвистели повсюду, застучали градом, рикошетя от стен и булыжников и снопами высекая искры.
Стрельба с крыльца и из ближайших окон была больше беспорядочной и просто отвлекла хранителей от цели, насколько можно было отвлечь таких целеустремленных людей. Зато это дало возможность нам с Огюстом бить без помех и промахов. Из четырех моих выстрелов, три попали точно в цель. Четвертый пистолет все-таки дал осечку — что ж, с ними бывает… Значит, настал черед холодного оружия, благо, никакой дистанции с противником уже и не было.
Огюст тоже уже расправился с несколькими. Врагов на поле боя осталось сразу же меньше десятка. «Войну порождает не нападение, а оборона»[16], — прозвучало у меня в голове. Оставить в живых хоть кого-то из них было сейчас совершенно невозможной роскошью, несмотря на то, что, в сущности, они ведь были ни в чем не повинны — просто одурманены. Но они представляли собой опасность, безликую и трудноистребимую. Конечно, все это только самооправдание. Но что поделаешь, иначе не выходило, я не мог заставить себя их ненавидеть, и не очень-то хотел. Как ни крути, была ведь во мне некая часть личности, для которой убийство кого угодно крупнее мухи казалось едва ли не нонсенсом. Хотя другая часть моей личности умела это проделывать даже чересчур хорошо…
Было некогда в этом разбираться. По крайней мере, я уже был готов к тому, что они сильнее обычных людей, и на этот раз, когда не было никакой неожиданности, мне это почти совсем не мешало. Я не пытался относиться к ним пренебрежительно и как-то недооценивать, и потому очень быстро избавился еще от троих, не дав им возможности всерьез сопротивляться, хотя большинство из них были в бригантинах или кирасах. А потом услышал удивленный и сердитый вскрик Сидни — по всей видимости, его задели, и он уже оценил всю прелесть состава, который покрывал их клинки. На мгновение у меня мелькнула мысль, что сегодня все может быть иначе и теперь на их клинках есть нечто, способное произвести не один лишь неприятный деморализующий эффект, но что толку об этом думать, если даже и так? Развернувшись, я вогнал ранившему Сидни хранителю клинок рапиры в подмышку, где не мешала кираса. Хранитель рухнул.
— Как вы? — поинтересовался я.
Сидни отчаянно тряс левой рукой, но выглядел вполне жизнеспособным. На светлой разорванной перчатке расплывалось темное пятно. Кто-то из слуг уронил возле крыльца масляную лампу, горящее масло растеклось только по мостовой и пока не грозило пожаром. От огня, отражающегося в металле, всюду мелькали яркие сполохи.
— Неплохо, если это не яд…
Я кивнул. Еще один выстрел, чуть в отдалении, снова заржали лошади, послышался крик. Далеко карета с Колиньи не уехала. Несколько хранителей увязались за ней и, похоже, подстрелили кучера. Я бросился за ними вдогонку.
Огюст и Роли за моей спиной костерили нападавших на разных языках, но какое-то, если тут было применимо это слово, жизнерадостное возбуждение в их голосах подсказывало, что дело идет к концу. Раздавались позади и одиночные выстрелы и азартные выкрики слуг. Двое хранителей подбежали к остановившейся в конце переулка карете.
— Мишель! — крикнул я. — Слева!..
И тут же из левого окошка кареты вырвалась огненная вспышка, сменившаяся даже в темноте хорошо различимым клубящимся белым дымком, поплывшим вверх. Сунувшийся было к карете нападавший со стуком растянулся на мостовой. Я выдохнул. Слава богу, Мишель не дремал. Последний оставшийся хранитель поступил немного умнее, он не полез в карету, а быстро взобрался на место кучера. Наверное, когда-то это было его привычным занятием, — подумалось мне, — почти рефлекс. Возница хлестнул лошадей в тот самый момент, когда я вскочил на запятки, подумав, что вообще-то — «не царское это дело…» и едва успев ухватиться за что-то, совершенно для этого не приспособленное, но попавшееся под руку — это было просто украшение — голова Горгоны с торчащими в разные стороны атакующими змеями. Я перехватил более удобную латунную ручку, за которую обычно держатся лакеи, припрятал длинную рапиру в ножны, чтобы не мешала, а потом, используя и ручку и голову Медузы и прочие выступающие детали, полез наверх, на крышу. Вот так же я недавно штурмовал беседку, спасаясь от девушек, когда мы дурачились с рапирами в саду. Карета подо мной гремела, дергалась, болталась и плясала. Какие-то постромки определенно были не в порядке, и движение шло рывками. В ближайший поворот мы вписались, ударившись об угол и едва не оставив в том месте колесо. Но скорость была не такой уж большой, что-то у возницы не клеилось. Я посмотрел на него сверху с печалью. Он определенно меня не замечал. Приноровившись к ходу экипажа, я выбросил руку с дагой ему в шею, почти в открывшийся под краем каски затылок, когда он нагнулся, снова хлестнув коней. Он судорожно дернулся, взмахнув руками, выронил вожжи, попытался выхватить оружие и уронил загремевшие и пистолет и шпагу вниз, на мостовую.
