Елена, словно боясь дышать, взглянула на нее исподтишка. Еще минуту она сидела не шевелясь, потом протянула руку и взялась за подол кукольного платья.
Она медленно задрала платье, примерно до того места, где должна быть талия. В глазах девочки отражалась сосредоточенность и какой-то испуг.
Она молча двумя пальцами стала гладить куклу по животу.
Харрис как можно мягче спросила:
— Что это?
У Елены словно сперло дыхание, затем дрожащим голоском она пояснила:
— Разбойник щекочет Терезе животик.
Харрис предпочла молча наблюдать. Почти незаметно пальчики Елены опускались ниже.
— Что чувствует Тереза? — спросила Харрис.
— Ей приятно. — Голос девочки сделался тверже. — Иногда ей нравится это. Иногда — нет.
Денис промолчала. Елена методично массировала кукле живот.
Харрис невольно прислушалась к звукам улицы — машины, голоса, порывы ветра, от которых подрагивали стекла. Елена же, казалось, не замечает ничего вокруг, пребывая в своем тесном воображаемом мире: глаза ее странно сузились, лицо приобрело отрешенное выражение. Терри говорила ей, что той Елены, которую она помнила с самого ее рождения, больше нет, и описала именно эти симптомы.
Харрис не двигалась с места.
— Когда Терезе это не нравится?
Елена не ответила. Пальцы ее вдруг остановились.
— Что такого делает разбойник, что не нравится Терезе?
Девочка угрюмо молчала. Потом она вдруг отвернулась от Харрис, а пальцы ее вновь принялись поглаживать куклу.
Женщина точно завороженная смотрела, как Елена просунула один пальчик между тряпичными ногами куклы.
Глядя в сторону, девочка стала плавно и ритмично гладить куклу между ногами.
— Что чувствует сейчас Тереза? — спросила Харрис.
— Ей это приятно, — ответила Елена, и Харрис увидела, что у нее на глаза навернулись слезы.
Елена странно сморщилась; казалось, ее пальцы двигаются сами по себе.
Денис взяла фигурку крокодила и осторожно положила рядом с куклой.
— Все будет хорошо, — сказала она. — Крокодил поможет ей. Терезе надо только позвать его.
Елена затрясла головой.
— Она не может.
Девочка сидела, закрыв глаза; по ее щеке катились слезы.
Харрис понимала, что сейчас она не должна пытаться утешить ее. Скованная рамками профессионального долга, она молча наблюдала, как у нее на глазах ребенок рыдает, терзаемый безотчетным страхом. Внезапно Елена схватила фигурку крокодила и швырнула в угол.
Харрис склонилась к ней и тихо спросила:
— Елена, тебя кто-нибудь так трогал?
Елена обхватила свои плечи руками и повернулась к ней спиной. Психиатр беспомощно наблюдала, как девочка начала дрожать. Харрис вспомнила, что именно такую реакцию описывала Терри, когда она впервые спросила у Елены про Карло.
— Это был Карло? — задала вопрос Денис.
Елена бросилась на ковер, уткнулась в него лицом и закрыла ладонями уши.
— Калифорнийский рулет был ничего себе, — произнес Карло.
Паже понимал: сын сказал это, просто чтобы не молчать, и не ждал от отца ответа. Они сидели, расположившись на персидском ковре в библиотеке; на кофейном столике стояли тарелки с «суши»[34], которое они заказали, вернувшись из суда. Им не хотелось показываться никому на глаза. Глубокая тоска овладела Крисом. Слова благодарности, сказанные им Карло, для него самого прозвучали пустым и ненужным звуком, а то, что он осушил полбутылки «мартини», теперь казалось проявлением малодушия.
Он допускал, что возможны случаи, когда отцу приходится врать сыну или ради сына. Но он не мог вообразить, что наступит такой момент, когда Карло будет лгать ради него самого. Сам того не желая, Паже преподал Карло урок нравственного компромисса, и теперь повисшее в комнате тягостное молчание красноречивее любых слов доказывало, что отношения между ними никогда не будут прежними. Такова цена оплошности любящего сердца.
— Я горжусь тобой, — произнес Кристофер.
Это не являлось ложью в чистом виде, скорее, уловкой — и это было хуже молчания, потому что ткань их разговоров неизменно плелась из ничего не значащих фраз, которые заменяли собой запретную правду.
— Как думаешь, они мне поверили? — тихо спросил Карло.
«Что касается Елены — возможно. Только не относительно меня», — подумал Паже, а вслух солгал:
— Да.
«Что же мне делать, — с горечью размышлял Крис. — Высказать ему все в лицо? Я знаю, что ты солгал, Карло, — вот почему мы не должны были говорить об этом проклятом процессе; вот почему я никогда уже не стану для тебя тем, кем был».
Но вдруг что-то еще можно было спасти?
— Карло, ты хорошо держался, когда говорил о Елене, — произнес Паже. — Ты рассказал им, что было на самом деле, и выбил почву из-под ног Салинаса. Никому из присутствовавших в зале и в голову не пришло, что ты мог причинить боль такому ребенку. — Паже положил руку на плечо сыну. — По правде говоря, ты выглядел молодцом.
Карло украдкой взглянул на стоявший на столике бокал с мартини.
— А про тебя? — наконец произнес он. — Как я сказал про тебя?
«Про меня ты говорил ужасно, — пронеслось в голове у Паже. — И дело даже не в том, что у тебя был такой вид, будто ты пытаешься спасти меня. Хуже всего то, что ты действительно считал, будто спасаешь меня».
— Ты здорово помог мне, сын. Шаг за шагом Кэролайн отвоевывает позиции.
Неважно, что вслед за Паже Кэролайн была немало изумлена, когда Карло, охваченный слепой любовью к отцу, решил действовать самостоятельно.
Мальчик сидел, угрюмо потупившись.
— Вряд ли я могу серьезно помочь тебе, — произнес он. — Вот если бы ты согласился давать показания, все было бы прекрасно.
Паже почувствовал, что больше не в состоянии увиливать.
— Это будет зависеть от того, что мы с Кэролайн решим, когда Салинас окончательно представит свою версию.
Карло вскинул голову и посмотрел в глаза отцу.
— Папа, как ты можешь отказываться давать показания? Почему ты не хочешь рассказать им?
Всего две фразы — пронеслось в сознании Паже, — а сколько в них скрытого значения. «Папа, ради тебя я давал показания, — казалось, взывал обращенный к нему взгляд Карло. — Ради тебя я лгал им, а теперь хочу, чтобы мы боролись вместе. Хочу быть уверен, что ты не совершал этого. Но даже если ты и совершил, все равно я хочу, чтобы ты сказал, что это не ты. Неважно, кто это сделал, — я хочу, чтобы ты был свободен». Сердце Паже разрывалось от этого потрясенного, исполненного отчаяния взгляда.
— Это стратегия, — как можно спокойнее сказал Крис. — Если обвинению не удастся доказать свою версию, у присяжных не будет повода составить обо мне превратное мнение, и обвинение не сможет настроить их против меня. Но Салинас способен на это, будь я трижды невиновен.
— Папа, ты должен сказать людям. Дело не в Салинасе. Дело во всех остальных.
«А прежде всего дело во мне, — словно говорил ему взгляд Карло. — Потому что я хочу верить в тебя». Паже с ужасом почувствовал, как сын отдаляется от него.
— Ты должен сказать им, — гневно твердил Карло.
— У меня есть причины поступать так, как я поступаю, — покачав головой, промолвил Паже. — Я должен заботиться прежде всего о тебе или о самом себе, или о Терри. А не о том, что подумают другие. — Он положил руку на плечо Карло. — Я знал без всяких твоих показаний, что ты не причинял зла Елене. Я знал это с самого начала — тебе даже не нужно было смотреть мне в глаза и говорить об этом. Потому что я знаю тебя.
Карло мельком взглянул на него и отвернулся.
— В нашей семье есть вещи, — спокойно продолжал Паже, — в которых мы просто уверены. Мы уверены, что ты не растлитель и что я никого не убивал. И это самое главное.
«Возможно, так оно и было, — подумал Крис про себя, — еще до вчерашнего дня». Но сейчас, видя, как Карло избегает смотреть ему в глаза, Паже острее, чем даже в зале суда, ощутил, каким тяжелым может стать возмездие.
13
Джек Слокам, политический репортер, оказался тщедушным человечком с соломенными волосами, невзрачным лицом и каким-то пронзительным, но в то же время скрипучим голосом. Держался он развязно, если не сказать нагловато. В нем было что-то нездоровое: мертвенно-бледная кожа, реденькая бородка, мешковатый вид. Его легко можно было представить в какой-нибудь дешевой забегаловке, с сигаретой в зубах, обменивающимся сплетнями. Внешность мужчины оживляли только глаза: он следил за Виктором Салинасом — чьим свидетелем и являлся — с настороженной подозрительностью человека, привыкшего в каждом вопросе видеть подвох. Слокаму было за тридцать. Паже он показался весьма сомнительной личностью, не внушающей — и не достойной — доверия. Он сразу невзлюбил его.
