вот только теперь наконец он получил сапоги, получил навсегда, и так неожиданно! Знал Мамай, что он бос да к тому же простуженный, и вот отдал… Шангарей сначала долго ощупывал сапоги, поглаживал носки и голенища, стучал ногтем в подошвы и восхищенно думал: «Ай-ай, какая кожа! Если их мазать гусиным салом — им износа не будет! Мне их до старости хватит, да еще Хаким поносит!» Но тут Шангарей вдруг осекся: он первый раз, пожалуй, так отчетливо, так ясно понял, что не миновать смерти. Может быть, ему совсем недолго придется ходить в сапогах. Может быть, сегодня или завтра позовут и его… Шангарей безрадостно натянул сапоги и старался больше сидеть, чтобы не слышать их скрипа.
…Баржа остановилась у Смыловки. Всю ночь Шангарей не спал, а утро встретил особенно беспокойно. По палубе изредка проходили солдаты, стуча подковками на каблуках сапог. Шангарей пригибался, как под ударами грома. У борта баржи плескалась вода, вдалеке перекликались пароходы, поблизости всполошенно кричали гуси. Все спали, даже Бельский не проснулся, а Шангарею не терпелось, и он начал будить товарищей:
— Эй, товарищ, вставай! Ай, как долга-та спать хочешь! Вставай!
Смертники начали подниматься.
— Не выводили?
— Нет, что-то затих он.
— Затих! Перед бурей всегда затихает.
— Утро, кажись, хорошее.
— Хвали, брат, утро вечером.
Люк открывали по утрам: смертники очищали параши и запасали воды. Сегодня люк не открывали долго: солдаты ходили за провизией на берег и задержались в деревне.
Наконец люк открыли. В трюм хлынули потоки света. Смертники сгрудились у лестницы, увидели стальное с прозеленью небо. Ефрейтор Захар Ягуков заглянул в трюм:
— Выноси ведра! Бери воду!
Из трюма вырвались хриплые голоса:
— А хлеб есть?
— Давай хлеб!
— Пухнем с голодухи!
Ягуков стукнул прикладом винтовки:
— Замолчь! Какой вам хлеб?
— Ишь ты, сытый сам!
— У него рожа-то вон какая красная, хоть прикуривай!
— Замолчь, сволочь! — обозлился Ягуков. — Сейчас закрою!
— Но, ты… Сейчас идем!
По трюму полетело:
— Чья очередь?
Охотников заниматься утренней уборкой было много: всем хотелось несколько минут, хотя бы мельком, полюбоваться рекой и небом. Поэтому в трюме был заведен порядок — дежурить по очереди.
Очередных дежурных нашли не сразу. В полумраке кто-то скрипучим голосом спрашивал:
— Чья, говорю, очередь?
— Зубцова. Он убит, — ответили с кормы.
— Дальше кто? Михайлов? Здесь он?
— Нет, повешен.
— Следующий Самарцев!
— Вот я! Иду! — обрадовался Самарцев, партизан из Токмашки, и начал разыскивать ведро.
— Дальше кто?
— Бельский Иван… Чугунов то есть.
— Не пойду я, — отозвался Бельский. — Пусть за меня кто-нибудь сходит.
Расталкивая товарищей, к лестнице кинулся Шангарей.
— Он не гулял? Зачем не гулял? Пускай меня-та! Он не гулят — я гулям.
— Ты недавно ходил!
— Ишь понравилось!
— Ай, какой твоя голова! Ай ты! Пускай, пожалыста! — Шангарей улыбался растерянно и просяще, в голосе его слышались надрывные, стонущие нотки. — Гулял раз — как беда? Время будет — ты гуляш, он гулят, все гулям. Я погляжу, какой река, какой погода.
— Пусть идет, — сказал Бельский.
— Ай, вот человек! — обрадованно воскликнул Шангарей. — Больна хорош человек!
XIV
Шангарей просился поработать, чтобы развеять тоску, но, проходя по палубе и осматривая окружающее быстрыми, ищущими глазами, он загоревал еще сильнее.
День стоял холодный, блеклый. Быстро заносило непогодье. Кама, казалось, зябко вздрагивала, с поймы летели желтые прозрачные листья, гуси перекликались осенними позывными голосами.
Шангарей изредка останавливался с ведрами и, разгибая спину, горестно шептал:
— Уй, плохо! Совсем пропал!
Закончив дело, Самарцев первым спустился в трюм. Смертники окружили его и начали подробные расспросы:
— Заносит? Да, сейчас дождя нужно.
— Стоим-то где? У Смыловки?
— Народ на пристани есть?
— А на этой стороне что — лес?
— А поля как? Видно поля?
— А река здорово обмелела?
Лезли со всех сторон. Самарцев сначала терпеливо отвечал, но под конец не выдержал:
— Очумели вы! Когда мне было все разглядывать? Там ведь торопят!
— А ты все же смотрел бы!
— Да сколько я был там?
— Минут пятнадцать был!
Пока смертники разговаривали с Самарцевым, на палубе случилось неожиданное. Перед тем как спуститься в трюм, Шангарей остановился, взглянул по сторонам — на небо, на поля. Над поймой чертил большой круг ястреб. У Шангарея больно, сиротливо сжалось сердце.
В этот момент из каюты вышел поручик Бологов. Лицо у него было нахмурено, весь он подтянутый, настороженный. Шангарей хотел уже сойти в люк, но вдруг ему пришла в голову дерзкая мысль; он опустил на палубу ведро, направился к поручику и боязливо позвал:
— Господин начальник…
— А? В чем дело? — опасливо обернувшись, спросил Бологов.
— Господин-та… — Голос Шангарея рвался. — Господин начальник!..
— Говори же, в чем дело?
— Пускай, пожалыста, — закончил Шангарей, болезненно улыбаясь.
— Что?!
— Диревню, домой-та пускай, пожалыста.
— Тебя?!
— Правда-правда, миня…
Подобного на барже не случалось. Это первый из заключенных попросил пощады. «Забавно», — подумал Бологов и, сдвинув светлые брови, внимательно осмотрел Шангарея. Перед ним стоял небольшого роста татарин, в распахнутой мягкой поддевке, в сапогах на коротких, немного кривых ногах. Он стоял ссутулившись, пригнув голову, покрытую теплой, похожей на колпак шапкой. Лицо у татарина маленькое, высохшее, в густой сетке морщин, с кустиком чахлых волос на подбородке.
Бологов повернулся к Ягукову, указал глазами на люк:
— Закрой!
Еще раз окинув Шангарея неясным, ничего не выражающим взглядом, спросил:
— Так тебе захотелось домой?
— Диревню надо, господин начальник… — Шангарей обрадовался, что поручик оказывает ему внимание, но что-то удерживало его распахнуть душу; он заговорил стыдливо и осторожно: — Сам знаешь, работать надо — дома работать, поле работать. Баба есть — какой толк баба? Туда — баба, сюда — баба, третье место — баба… А баба — худой. С тяжелой-та работы кругом ломался баба. Да ребятишки связали рука-та, нога-та…
— Сколько их, ребятишек?
— Два парнишка, пять девчонка… — На посеревшем от голодухи лице Шангарея ярко светились затравленно мечущиеся глаза. — Семь ребятишка будет. Один девчонка сосет, малай юбка держит… Вот какой! Вот! — Шангарей нарисовал в воздухе лесенку. — Сам знаешь, беда. Пускай, пожалыста…
— За что посажен?
— За лошадка… — Шангарей запнулся и жалобно поморщился. — Совет-та лошадка давал, а белый власть пришла — обратно требовал… Мине жалко было лошадка-та… Не давал я лошадка… Миня белый власть шибко бил! Зачем бил? Не знай.
— Большевик?
— Не знам. Какой большевик?
— Врешь! Все ты знаешь!
— Правда сказал, господин начальник, правда! Сирдечный правда! Большевик не ходил, — заторопился Шангарей. — Своя диревня жил мы.
— Хорошо… Но как тебя отпустить?
— Пускай, пожалыста, — умоляюще протянул Шангарей.
— Обожди, — остановил его Бологов. — Допустим, что я тебя отпущу. Но тебя отпустишь на волю — ты две возьмешь. Так?
Шангарей часто-часто замигал. Он понял: начальник сейчас потребует раскаяния и заверений, что он больше никогда не будет
