…Сомкнулись, хлопнув, створки вагонных дверей, поезд ушел, а Камышинцев еще какое-то время стоял на платформе, глубоко взволнованный неожиданной готовностью Баконина помочь ему. Как ни пространно рассуждал Баконин насчет второй причины своего решения остаться еще на день, Камышинцев чувствовал — у Баконина нет веры, что ему удастся склонить на свою сторону Веденеева или Зорову, и остается он еще на день главным образом ради него, Камышинцева.
Он уже спускался с платформы, когда ему вспомнилась лаконичная баконинская фраза: «Есть жены-творцы». Внезапным контрапунктом родилась другая фраза: «А есть жены-разрушители». Он подумал о Ксении. Нет, он не отнес бы ее к этой категории. И все-таки разве невольно год за годом она не подтачивала в нем веру в себя? Злата укрепляла эту веру в себя в Олеге, хотя Олег и сам силен, и сам будь здоров из какого крепкого материала сделан, а Ксения подтачивала. Пусть невольно, но так. А значит — разрушала. Но ты-то, ты-то что? Ты-то позволял. И нечего валить все на нее. Плох сокол, что на воронье место сел.
А корень всех бед не в одном ее характере. Она не любит его — вот где все начала. Злата любит Олега. Только его. И не было у нее никого другого. Любовь созидает. Жены-творцы — это те, что любят. А женщина без любви — какая она женщина? Наверно, первое назначение женщины на земле — любить. Без этого она ни то ни се. Ни мужик, ни баба. Хотя и Ксения любит, но любит того, первого. Того, первого, нет, а любовь жива. Может, поначалу, когда вышла за него, Камышинцева, верила: пройдет, забудется, заживет. И он верил. Да нет, даже не так. Просто не думал об этом, значения не придавал. Был без памяти от своей любви. Но ничего не зажило. Она только и помнит: того, первого, любимого, нет, а он, Алексей Камышинцев, он, нелюбимый, вечно рядом. Может, мстит ему за это, сама того полностью не понимая.
Скорее всего она имела в виду его достопамятное выступление на партактиве дороги, когда сказала давеча: «Ты мастер что-нибудь этак, не подумавши». А может, она имела в виду что-то другое. Может, просто брякнула, не думая ни о чем определенном. Зато он вспомнил — не столько то свое выступление, сколько реакцию Ксении на него.
Было это в Старомежске, изрядное время назад. К тому моменту ничего не осталось от привилегий, которыми издавна, по традиции и по логике вещей, отличали железнодорожников. Привилегии исчезали одна за другой незаметно, постепенно, начиная где-то со средины пятидесятых годов. Были у железнодорожников звания, как у военных, и форма с погонами, с понятными всем знаками отличия — лычками, звездочками, маленькими и большими: младший комсостав, средний, старший… Было, да сплыло. И никто уже не повторял: «Транспорт — родной брат Красной Армии». Забылось оно, это очень верное, очень точное определение. Невесть на кого стал походить железнодорожник: на посту человек, а вид!.. Была у железнодорожников надбавка за выслугу лет — ударили по ней: поступать на транспорт поступай, но на надбавку — извини! — не надейся. Получал железнодорожник два бесплатных билета в год — в любой конец страны поезжай — стал получать один. Были у железнодорожников свои санатории, дома отдыха; были, да все вышли — перевели их в общее пользование… На селе есть страда, но есть и пора послабления, заводы притихают на ночь, — железнодорожный цех всегда в действии, железнодорожники всегда на посту. Как армия. Но армия есть армия. Там все железно: служи, и точка. С транспорта уйти — не преступление… Долго ли продержимся на железнодорожном патриотизме, на семейных традициях?
Возбуждаясь, Камышинцев преувеличивал опасность. Тогда он был, наверно, импульсивнее, чем теперь. Молчать — значит совершать преступление. День молчания — преступление.
…Здание управления дороги — самое внушительное в городе. Пять этажей, целый квартал по фасаду да еще два крыла сворачивают по краям на две другие улицы. В этом монументальном здании, в центральной части его, против белой парадной лестницы на втором этаже, — зал для заседаний. Три высоченные дубовые двери с огромными медными ручками затейливого литья… Шло собрание партийно-хозяйственного актива дороги. Зал полон. Полтысячи занятых стульев; полтысячи человек, затихших, замерших в разных позах. Эта тишина воцарилась, когда Камышинцев, держась широко расставленными руками за скобу трибуны, повернулся к сидящему в президиуме начальнику дороги… До этого Камышинцев стоял лицом к залу; делясь своими тревожными мыслями, наэлектризованный их значительностью, он обращался ко всем сидящим в зале, и его слушали с вниманием, хотя и не в той тишине, которая установилась потом: люди обменивались замечаниями. Этот перекатывающийся по залу шумок словно прихлопнуло, когда Камышинцев повернулся к Глебу Андреевичу.
— …Вы возглавляете хозяйство, которое масштабами своими не уступит иному министерству. Вы — государственный деятель. Почему вы молчите? Уж кто-кто, а вы-то представляли и представляете, какой бедой для народного хозяйства может обернуться экономия, которую получили, отобрав у железнодорожников их привилегии. Мне кажется, вы даже можете сделать конкретные расчеты. В вашем распоряжении планово-экономическая служба, финансовая служба, огромный аппарат. Что вам мешает сделать это, Глеб Андреевич?..
После Камышинцева слово предоставили следующему в списке записавшихся выступить. Оратор неохотно поднялся на трибуну. Понимал: то, о чем он еще до собрания приготовился сказать, сейчас никому не интересно, что он не может не отозваться на речь Камышинцева, но позицию свою определить не успел… Пока он торопливо и невнятно говорил под приглушенный гул не слушающих его пятисот человек, начальник дороги, потрагивая концами пальцев наморщенный лоб, выслушивал склонившегося к нему председателя собрания и кивал. Председатель даже не сразу заметил, что оратор покинул трибуну. Заметив, встал и сказал, что поступило предложение объявить перерыв. Предложение было принято: все понимали, что начальник дороги должен ответить Камышинцеву, а этого с бухты-барахты не сделаешь.
Камышинцев сидел неподалеку от двери, и это позволило ему тотчас выйти из зала. Он все еще дрожал в возбуждении, и ему не хотелось выдавать этого.
Ответил ему не начальник дороги, а главный инженер. Собственно, он ни разу не назвал фамилию Камышинцева, и если бы в зале сидел кто-то, не присутствовавший на собрании до перерыва, то ему подумалось бы, что главный инженер ни с кем не полемизирует, а, как обычно, говорит на тему, которая ему особенно близка. Это была спокойная, несколько суховатая, насыщенная цифрами, в сущности известными собравшимся, но все-таки впечатляющая речь: на транспорте совершается подлинная техническая революция, электрифицированы тысячи километров путей, почти половина перевозок осуществляется электровозами и тепловозами. А что означает замена паровозов электровозами и тепловозами? Только ли увеличение веса поездов? Нет, не только. Тонны угля за день перебрасывает в топку помощник машиниста на паровозе. Руками, товарищи, руками! Если уголь плохой, помощники говорят: «Не еду — плыву» — до того в поту. Машинист то и дело высовывается в окно. В лютый мороз, в ветер.
На электровозе и тепловозе остекленная с трех сторон кабина; прекрасно видно, что впереди, что сбоку… На электрифицированной линии уложен новый мощный путь. А что это означает? Старый путь — сущая мука для путейцев! Втрое-вчетверо больше усилий на текущем ремонте… Основные линии дороги переведены на автоблокировку. А что это означает?..
Потом он говорил о том, что будет сделано в ближайшие пять — десять лет.
Да, он ни разу не упомянул Камышинцева. Но каждая цифра говорила: к лучшему, к лучшему меняется жизнь железнодорожников. Что-то упущено, верно. Но сколько получено! На каких весах измерить? Не понимать этого значит выглядеть человеком, который уткнулся глазами в землю.
Камышинцев сидел сраженный. Если бы можно было сбежать, исчезнуть, провалиться сквозь пол! С ужасом представлялось, как окончится собрание, как пойдет он среди людей, слышавших его сумасбродную речь. Сквозь строй каких взглядов, через гул каких реплик придется пройти!
Случилось, однако, совсем не так. Были и возмущенные взгляды, и насмешливые, и осуждающие. Но было и другое: не просто молчаливое одобрение, молчаливая поддержка. Не один, не два человека подошли к нему: «Ну, Алеша, удивил! Молодец!», «Время, время об этом», «В яблочко выстрелил». И даже: «А ведь ты, в сущности, по министру, а то и выше. Эх, вот только разве дойдет до них!»
Дома Ксения сказала в ярости: «Ну что, прокукарекал, петух! А обо мне ты подумал? Как мне этот твой бред может напортить, подумал? Петух!»
Годы, многие годы прошли, а он не забыл эти слова. Врезались.
III
В поезде Баконин почувствовал, что проголодался. Время позднее, магазины, даже дежурные, уже закрыты, наверняка закрыт и буфет в гостинице, и, сойдя на перроне Ручьева-Центрального, Баконин решил попытать счастье в ресторане вокзала. В ресторан в эту пору тоже уже не пускают, но есть шанс пройти со служебного хода и попросить продать что-нибудь такое, что можно захватить в гостиницу. В командировку и вообще в любую поездку Баконин непременно брал пачку чая, железную эмалированную кружку и нехитрый электрокипятильник-спираль. Предвкушая, как в номере гостиницы он заварит чай, как поужинает в свое удовольствие, Баконин пошел по перрону. Служебная дверь в ресторан была в торце здания вокзала. Подойдя к углу его, Баконин услышал громкий в тишине позднего вечера хлесткий стук дверцы автомашины, а когда повернул за угол, увидел откатившую черную «Волгу» и идущего ему навстречу начальника дороги. Пожалуй, это не было большой неожиданностью: Баконин знал, что Глеб Андреевич в Ручьеве и что его салон-вагон стоит в тупике неподалеку от перрона Ручьева-Центрального.
