настолько, что нет, пожалуй, ни одного преступления, которого я не совершил бы, как минимум, в мыслях, а чаще – в действительности. Мою реакцию вызвали не какие бы то ни было операции с книгами, тем более что я согласен, Гриша мог изрядно до этого попортить Вам крови, но меня раздражало то, что Вы при этом одеваетесь в белые ризы, или как там это принято называть.
Довлатов как мог пытался объяснить Ефимову свое состояние и свою внутреннюю потребность в прекращении общения. Из письма Ефимову от 6 января 1989 года:
Двадцать пять лет назад Вы были первым и, говоря всерьез, единственным человеком, внушившим мне некоторую уверенность в своих силах – это с одной стороны. А с другой стороны. Вы на протяжении тех же 25 лет считали меня симпатичным, хоть и непутевым, человеком, каковым я и являюсь в действительности. Вашей роли, пышно говоря, в моей жизни я не забуду, и потому меня травмирует наша глупая ссора.
Как видите, писатель фактически воспроизвел свои слова из письма к Сагаловскому, опустив, естественно, места по поводу ковыряния в носу. Говоря о возможности возобновления отношений, Довлатов указывает на причину, делающую это невозможным:
Короче, если Вы считаете, что во всем я один кругом виноват, то по возможности простите и забудьте. Если Вы (что меня бы крайне изумило) считаете, что и Вы – не совсем ангел, тогда еще проще ликвидировать все это абсурдное безобразие.
Довлатов прав – «ангельская природа» Ефимова не позволила тому принять абсурдную мысль, что он может быть в чем-то неправым. Спустя два десятилетия в воспоминаниях Ефимов предпринял попытку объяснить городу и миру конец дружбы:
В свое время, ломая голову над тем, что могло заставить Довлатова порвать со мной, я совершенно исключал зависть из списка возможных мотивов. Его печатал журнал «Нью-Йоркер» и платил солидные гонорары, книги выходили в престижных американских издательствах и переводились на иностранные языки – о какой зависти ко мне, безвестному, могла идти речь? Но был один момент, который я упускал из вида. Ведь его детище, газета «Новый американец», и мое, издательство «Эрмитаж», возникли в одном и том же 1980 году. Однако газета продержалась всего полтора года, а «Эрмитаж» готовился отпраздновать пятилетний юбилей. И именно отказ Довлатова приехать на этот праздничный пикник показал мне, что все мои попытки восстановить отношения – на протяжении полугода – ни к чему не приведут.
Сложно как-то комментировать подобный психологический изыск. Чугунность мысли и невероятная человеческая слепота привели мемуариста к подобному заключению. Довлатов слишком хорошо видел игрушечность эмигрантской литературы, чтобы испытывать жгучую, разъедающую зависть к хозяину «Эрмитажа». Он завидовал, но иному – умению видеть и ценить собственную значимость, несмотря на все давление внешнего мира. Этим качеством обладал как Ефимов, так и еще один персонаж, о котором мы много говорили. Из последнего письма Довлатова Ефимову от 20 января 1989 года:
Правы Вы и в том, что я не люблю людей, которые «в ладах с собой, с жизнью, друг с другом», вернее – не «не люблю», а просто я завидую им, потому что сам я никогда ни с чем в ладах не был, но при этом хотел бы быть и веселым, и успешным, и вообще, быть похожим на Аксёнова. Зависть, как известно, не очень-то побуждает к добру. Вы правы, что я неудачник, и это даже не связано с конкретными обстоятельствами, не всегда плохими, потому что «неудачник» – это такое же врожденное качество, как рост или цвет волос – кому надо, тот всегда и во всем неудачник.
К автору нобелевского романа писатель апеллирует снова уже в следующем абзаце:
Никогда мне не дано было ощутить довольства собой или жизнью, никогда я не мог произвести впечатление человека, у которого все хорошо, к которому стоит тянуться, который располагает к себе именно своей успешностью, для простоты – тот же Аксёнов.
Анатолий Гладилин в книге воспоминаний приводит недатированное письмо к нему Довлатова, в котором снова возникает знакомая нам фигура:
Они самоутверждаются. Их отношение к Вам подкрашено социальным чувством. Огрубленно – содержание этого чувства таково: «Ты, Гладилин, знаменитость. С Евтушенко выпивал. Кучу денег зарабатывал. Жил с актрисами и балеринами. Сиял и блаженствовал. А мы копошились в говне. За это мы тебе покажем». Я не из Риги, я из Ленинграда (кто-то остроумно назвал Ленинград столицей русской провинции). Но и я так думаю. Или – почти так. И ненавижу себя за эти чувства.
Поразительно, что и Бродский, фигура огромная, тоже этим затронут. Достаточно увидеть его с Аксёновым.
Все те же комплексы. Чувство мальчика без штанов по отношению к мальчику в штанах, хотя, казалось бы, Иосиф так знаменит, так прекрасен… А подобреть не может.
Автор «Хроники времен Виктора Подгурского» объясняет читателю, что завидовать нехорошо, успех шестидесятников достигнут
…колоссальным трудом, массой нервов. Поймите, мы не печатались, мы пробивались. Каждую книгу надо было пробивать.
Не буду взвешивать «нервы» Гладилина и высказываться по поводу «колоссального труда», хотя тут есть о чем поговорить. Зависть Довлатова иного свойства. Он страдал от невозможности почувствовать себя состоявшимся писателем, быть свободным от мнения окружающих. Шестидесятники могли свободно, произвольно прочерчивать траектории своих судеб. В их случае линия всегда шла вверх, независимо от реальности, мнения окружающих, тиражей, рецензий и прочих незначительных вводных. Довлатов видел свою писательскую судьбу как поиск выхода из тупика, который приводил к следующей глухой стене.
Показательно, что перестройка и гласность не слишком повлияли на настроение Довлатова. Символичен в этом отношении «лиссабонский инцидент». Там в мае 1988 года прошла Вторая Уитлендская конференция под патронажем Мариу Соариша – президента Португалии. Собрались писатели в основном из стран Восточной и Центральной Европы, чтобы обсудить бурные перемены в политике и культуре. Разговор оказался таким же насыщенным и, если говорить просто, бестолковым. Русских писателей из Америки представляли Бродский и Довлатов. Из звезд можно отметить присутствие Сьюзан Зонтаг. Собравшиеся выступали с сумбурными речами, рассуждая о том, какая страна пострадала больше всех от советского тоталитаризма. Уклонившиеся от актуальной повестки также не радовали. Татьяна Толстая решила показать свое владение тонкими метафизическими материями, напомнив о талантливой книге талантливого автора:
Возьмите любого индивидуума в истории – его жизнь всегда определялась некими обстоятельствами, и тем не менее на протяжении тысячелетий люди ничуть не изменились, по крайней мере с первых
